Сильнее смерти - [17]

— Я, — он поднялся с нар.

— Иди за мной!

Пройдя коридор, они свернули налево и вошли в маленькую комнату. В левом углу ее был стол, на котором выделялась массивная чернильница и лежала стопка бумаги. На вешалке висела шинель. Следом за ними вошел офицер и, пройдя к столу, вынул портсигар и закурил. Раскуривая сигарету, он сквозь табачный дым рассматривал Шолаю.

— Бил жандармов во время беспорядков? — спросил он жестко.

— Бил, — односложно ответил Шолая.

— Знал ли ты, что не смел так поступать, что присягу нарушал?

— Знал. Но и жандармы не имели права народ избивать.

— Это не твое дело.

— Я не мог людей избивать.

— Тогда пойдешь под трибунал.

— Ну и пусть.

— Дело твое. — Офицер сел, взял чистый лист бумаги и ручку. — Сейчас я запишу твои показания, а завтра тебя поведут на суд.

— Хорошо.

После допроса дежурный отвел его снова в камеру и запер дверь. «Значит, расстреляют», — решил Шолая. В камере теперь было холодно, и он до утра так и не прилег, стараясь согреться. Принесли завтрак: чашку кофе и кусок хлеба. Шолая кофе выпил, а к хлебу не притронулся. Голода он не чувствовал. Потом прилег и заснул.

В ночь на двадцать седьмое марта в Белграде произошел государственный переворот. Шолаю привели к пожилому офицеру, который сидел, задумавшись, за столом, низко опустив седую голову. Худые старческие пальцы его нервно барабанили по столу. На среднем сиял золотой перстень с драгоценным камнем. Когда конвоир вышел и они остались одни, офицер поднял голову и спокойно посмотрел Шолае в глаза.

— Возмужал ты, в плечах раздался, но изменился мало, — с расстановкой сказал он. — Узнаешь меня?

Шолая пристально всмотрелся в лицо офицера:

— Нет, не узнаю.

— Лет пятнадцать назад был ты у меня. В тот раз я дал тебе карабин, кокарду и членский билет нашей организации. Вспомнил?

Да как же он сразу не узнал? Ведь это тот самый офицер. Под левым глазом у него резко выделялось родимое пятно.

— Вспомнил, — сказал он.

— Вот видишь, где довелось встретиться. Я о тебе все знаю. И как ты буйствовал еще после съезда и что сейчас натворил. Почему ты так ведешь себя? Объясни!

— Потому что правды нигде нет, — ответил Шолая.

— Правды? — переспросил офицер и провел сухими пальцами по столу. — А ее никогда и не было. — Посмотрел задумчиво на Шолаю и добавил: — У каждого своя правда — у тебя своя, у меня своя, и лишь королевская правда одна — одна для всех.

— И этой правды нет, — упрямо возразил Шолая.

— Королевской?

— Да, королевской.

— Как ты мог дойти до такой мысли?

— Жандармы — вот она, королевская правда. Я ее на себе испытал.

Офицер беспокойно заерзал.

— Откуда ты это взял?

— Они сами мне сказали… когда били.

— И ты за это набросился на них?

— За то и за все другое, — ответил Шолая.

— Нет. Теперь сам видишь, что ошибался, — сказал офицер. — Королевская правда не похожа на жандармскую. Жандармы калечат, а король лечит. Тебя бы вот расстреляли, а король простил. Будешь теперь жить, и жизнью своей ты обязан только королю.

Шолая молчал. «Ага, амнистия. Значит, сам король боится чего-то или кого-то».

— Король надеется, что ты в долгу не останешься, — проговорил офицер. — В полк свой вернешься и будешь там короля защищать. Война предстоит.

Шолая молчал, будто не слышал.

— Воевать за короля — это долг всех сербов. А драться будет с кем.

Шолая уловил странную беспомощность в словах офицера. Все вроде было так же, как и пятнадцать лет назад, но сейчас слова офицера звучали для Шолаи совсем по-другому. Дни, проведенные в тюрьме, и жандармские плети — все, что пришлось вынести Шолае со времени первой встречи с этим офицером, вырыли между ними, между прошлым и настоящим глубокую пропасть.

— Иди и будь храбрым воином короля, — проговорил наконец офицер. — Ступай!

Шолая вышел с чувством безразличия к тому, что услышал в этой комнате, и с радостным сознанием, что жив и будет жить.

Сейчас, ворочаясь на соломе, он вспомнил эту сцену, потянулся и мысленно произнес: «Снова солнце греет. Хорошо, хоть скоро и война», — и сладко зевнул.

XII

К вечеру прибыли в одно из крупных сел Воеводины и остановились на ночлег. Кроме их полка здесь сделали привал и другие части. Улицы села напоминали огромный военный лагерь. Когда на пустырях и выгонах, где расположились обозы, вспыхнули костры, Проле, убедившись, что капрала поблизости нет, нырнул в темноту. Днем Проле встретился с Бешняком из Дрвара, много лет проработавшим на лесопильном заводе. До этой встречи он дважды видел Бешняка на собраниях рабочих в Млиниште и остался о нем самого хорошего мнения. Сейчас он направлялся к нему в условленное место.

Часть, в которой служил Бешняк, расположилась на ночевку поблизости. Проле потребовалось лишь пересечь выгон, за которым в лесочке находился взвод Бешняка. Соблюдая осторожность, Проле быстро проскочил открытое место и, дойдя до леса, стал крадучись пробираться по опушке.

Во взводе Бешняка царило бодрое настроение. Солдаты хором пели песни, столпившись вокруг костра, над которым висел котел. Еще издали Проле увидел Бешняка, его крупную голову с плосковатым лицом, на котором играли блики костра. Подойдя поближе, Проле свистнул два раза. Он видел, как Бешняк подобрал свои длинные ноги и надел на голову пилотку. Затем неторопливо встал, и вот уже его огромная фигура заслонила костер и закачалась в такт шагам, приближаясь к Проле.