Сильнее смерти - [112]

Роты неудержимо рвались вперед по улицам Купреса. Огонь по ним вели со всех сторон, и ряды их быстро редели. Муса, вытирая рукавом мокрый от пота лоб, кричал:

— Бей из укрытия!

— Сукин сын! Посмотри, куда спрятался! — донесся голос из-за стены.

— Быстрее! Быстрее! Ставь пулемет!

Взрывались гранаты-лимонки. Мины дробили камень. С другой стороны доносилось пронзительное «ура».

— Где Шолая? — крикнул Йованчич, прячась за стеной.

— Мы его не видели! — ответил Ракита.

Пули, попадавшие в булыжник, рикошетом со страшным свистом отлетали вверх.

Крики уже доносились до Шолаи. Он прислушался и сделал еще одну попытку встать. Вдруг он почувствовал, что сделать этого не сможет. От боли и страшных мыслей в глазах помутнело. По голове будто стучали молотком. Он закрыл глаза, и, когда снова открыл их, перед ним вспыхнуло ярко-красное пламя.

Ничего не понимая, он снова попытался подняться, но не смог. «Этого не может быть». Он сделал усилие крикнуть, но безуспешно. Голова его упала, руки задрожали. Он перевернулся на спину, стал смотреть в небо. Трава вокруг него была мокрой от крови. Еле слышный вздох вырвался у него из груди, он метнулся, захрипел и в отчаянии сжал зубы. Невыносимая боль резала глаза. Стучало в висках. Губы пересохли. Перед глазами проходили картины минувших дней.

То он видел самого себя лежавшим в траве, то Белицу, потом Влаха, Колешко, дочку, колыбель, косу в траве, черные глаза Зорки. Все растворялось, становилось туманным, а потом опять возникало.

В отчаянии он закрыл глаза и опять увидел Зорку.

«Сима, солнышко мое, не иди на Купрес… Останься, милый. Пусть другие идут… Не надо… С тебя хватит…»

Какая-то непонятная жалость к самому себе вызвала слезы. Купрес окутывает белая пена. Она поглощает лес, потом облака и наконец небо с бледнеющими звездами. Сейчас… сейчас… Нет!.. Нет!.. Не может быть!..

Шолая вспомнил тот день, когда шел к Зорке. Вспомнил свои мысли, желания, обещания. Вспомнил Перушко, Шишко, Зорку.

— Быстрее! — послышался где-то совсем рядом голос Белицы. Он размахивал пустым рукавом и зубами пытался рвануть короткий кончик от немецкой гранаты. Взмах руки — и круглый предмет полетел. Через минуту повторилось то же самое, и опять Шолая увидел искаженное от ярости лицо Белицы.

«Белица!» — хотел было крикнуть Шолая, но губы только пошевелились. В этот момент он почувствовал, что тонет и что губы горят огнем. Перед глазами возникли берега Пливы, ее омуты. Он с радостью бросился в воду. Шолая вздохнул последний раз и успокоился.

XVIII

— Ох я несчастная! — кричала Зорка.

— Горе, горе, — причитал дед Перушко.

Шишко мял кепку и плакал как ребенок.

Причитали женщины. Бубалова Дарка, Перушкова сноха, жена Козины Раденка, Шишкова Марушка и другие заплаканными глазами следили за колонной людей, которая спускалась к Пливе.

А ниже по дороге под палящим августовским солнцем шагал потрепанный отряд. То тут, то там мелькали белые повязки.

Впереди, размахивая пустым рукавом, шел Белица. Лицо его нервно дергалось. По щекам катились скупые мужские слезы. Левой рукой он сжимал винтовку.

За ним шагал Влах. Он тянул лошадь за уздечку и жадно хватал ртом воздух.

А дальше шли Йованчич и прихрамывающий Ракита. Курносого Йокана несли на носилках. За ними тянулись навьюченные лошади с впавшими боками. Рыжие волосы Мусы закрывали закрытые глаза и рану.

Колонна прошла через село и спустилась к Пливе.

— Проклятые усташи, проклятые четнические короны! Проклятые немцы! О, мрачные дни, унесшие нашего Шолаю! Что мы, сироты, будем делать, когда враги пойдут на нас лавиной?! — плевичанки продолжали причитать, заламывать руки, рыдать.

Когда Зорка пришла в себя, она слышала только этот плач, только это причитание, доносящееся с Пливы. Перед глазами все плыло. Сначала приближалось, а потом удалялось и становилось далеким-далеким. Попыталась встать — и упала, хотела крикнуть — задохнулась. По лицу ручьями текли слезы. В висках стучало. В глазах Зорки помутнело, и она ухватилась за косяк двери. Придя в себя, поплелась к двери своей комнаты. У самого порога остановилась.

— Сима, солнышко мое угасшее! — крикнула она и упала.

Дни шли за днями. Быстро и незаметно. Выстрелы будили воспоминания.

Два месяца Зорка болела. Когда первый раз встала с постели, подошла к окну. Плива искрилась на солнце. Зеленые отавы окаймляли ее берега. У рукава Пливы, что у Шипово, выделялся выступ гранита с кустом на скале.

Зорка отошла от окна, подошла к сундуку с одеждой и открыла его. Достала партизанскую гимнастерку Шолаи, изрешеченную в нескольких местах шапку, старую кобуру и плетку. Долго смотрела на них. Потом зарыдала.

— Солнце мое! Никогда уже оно не взойдет! Злосело его погасило!..

Долго причитала она, прижимая к лицу те немногие вещи, которые напоминали ей о муже. Потом встала, закрыла сундук. Прилегла. Нахлынувшие воспоминания вызвали новые слезы. Но этот плач был тихим, спокойным и долгим, как годы, которые ей предстояло провести в одиночестве.

Вечером, когда сноха Перушко привела детей, Зорка убрала вещи. Уложив детей спать, долго смотрела в темноту. Потом уснула. Так провели они несколько ночей подряд. А в конце октября в полночь ее разбудила знакомая песня.