Сила слова (сборник) - [119]

Сначала это было непривычно и неприемлемо, как разговоры о сексе в конце восьмидесятых. Сначала матерщину и грубое общение приписывали исключительно пролетариям и крестьянам, хотя я от своих дедов, один из которых всю жизнь отработал в промышленности, а другой – в сельском хозяйстве, никогда не слышала ни слова ругани: при детях нельзя и всё тут. Их разговоры наоборот отличались какой-то старинной благочинностью. Как ни странно сейчас кому покажется, но именно в деревне им внушили, что мужчина или мальчик не должен нецензурно выражаться в присутствии женщин и детей. Я даже заметила эту тенденцию на своём родном Заводе, где было много «понаехвших», мастер цеха мог вежливо попросить женщин выйти из помещения, если имел намерение поговорить с рабочими более доходчивыми выражениями. Если простой работяга случайно произносил в присутствии дам или просто баб матерщину, всегда извинялся. Сейчас, когда матерятся самым позорным и омерзительным образом даже бакалавры наук, в это уже никто не верит.

Потом началось непонятно что и материться стали все. Старикам стало незачем подавать хороший пример подрастающему поколению, они сами молодятся до ста лет. Молодые стали познавать все «прелести» взрослой жизни со школьной скамьи. Женщины отвоевали право быть похожими на мужчин до мельчайших подробностей, а мужчины стали рядиться в женское платье. Всё настолько смешалось, что стесняться стало некого, производить приятное впечатление стало незачем, хорошие манеры стали считаться анахронизмом. А может быть, мы в самом деле не заметили, как угодили в вымирающие народы, которым язык уже ни к чему, а достаточно этих «мля», «науй», «ёпфоё» вкупе с жаргоном обитателей отечественной пенитенциарной системы, чтобы «конкретно, мля, побазарить и перетереть тему, в натуре».

Ещё в Перестройку особо раскрепощённые «деятели культуры» пробовали снимать художественные фильмы с перематом, но тогда кто-то всё же дал им по языкам, и вскоре моменты с матами были вырезаны или переозвучены. Видимо, момент тогда ещё не настал, народ не дозрел. Момент настал в дни переворота 1993-го года. То ли Руцкой что-то такое сказал тогда в прямом эфире, то ли ещё кто побойчее, но на следующий день все бегали с выпученными глазами и галдели:

– Вы видели, вы слышали?! Как этот-то тому сказал? А как этот генерал Ельцина-то обозвал, слышали? А этот-то, этот-то как потом того припечатал… Ну ваще, вот времена настали!

И пошло как по маслу. Раз по телику показали, значит, можно и даже должно. Появились как всегда подражатели. Наступила эпоха повальных пародий, когда никто не имеет собственной интонации и не говорит своим голосом, а все только кого-то подделывают да кому-то подражают. Пародируют. Или им так только кажется, что они умеют пародировать? Потому что иной раз в потоке кривляний и не разберёшь: а кого, собственно, пародист силится изобразить. Пародистов развелось столько, что их даже самые преданные фанаты не различают. Это раньше были Хазанов да Винокур – раз-два и обчёлся. А теперь пародируют не только Хазанова и Винокура, но изображают и такие сложные конструкции, как «Винокур, пародирующий Лещенко» или «Галкин, изображающий Литвинову». Кажется, что пародировать теперь умеют все, всех и вся. Сами пародируемые тоже пародируют хоть кого-нибудь, а то и своих пародирующих. Умельцы подражать речи Горбачёва или Ельцина совершенно серьёзно стали причислять себя к настоящим артистам. Ещё вчера они с упоением изображали характерное произношение генсека Брежнева, какое у него появилось после инсульта при нарушении функций речи и глотания, не задумываясь, что высмеивание больного и уже умершего человека никогда не доводило смеющихся до добра. Среди объектов для подражания всё чаще фигурировал уголовный мир, как главный кумир эпохи.

Ну и матерную ругань тоже стали пародировать со всей горячностью русского характера. Как у Лермонтова в «Маскараде» дикарь «свободе лишь послушный, не гнётся гордый наш язык, зато уж мы как гнёмся добродушно». Хотя на это можно ответить: «Послушай, милый друг, кто нынече не гнётся, ни до чего тот не добьётся». Мы стали гнуть и ломать свой язык, безжалостно прогибая под новые веяния: один сказал, другой написал, третий повторил, четвёртый взял на заметку и так далее. Нашлись и такие, кто додумался под эту базу подвести идеи национального самосознания и свободы от большевистского ига.

– Доколе, мля, мы будем подавлять в себе, ёпфоё, свою исконно русскую культуру, науй, господа-товарищи, мать вашу ити? – вопрошали они с выражением наличника «да я за народ, блин, на плаху взойду, в натуре, даже если сгонять будут».

Исчезли многоточия в книгах на месте матерщины. Кто-то скажет: «Ну и что? И так все понимают, что за слова скрывались за этими х… б… п… и прочими». Так-то оно так, но в то же время знали и понимали, что негоже озвучивать такие слова в нормальном обществе. Факт наличия мата в книгах и на экране не говорит, что это – хорошо или плохо, а говорит, что такое возможно. А слова «возможно» и «можно» – однокоренные и близкие по сути.

Появились «любители и знатоки истории», которые уверяли, что сам Пётр Великий иногда ругался по матушке. Попутно успевал строить флот, города, основал газету, написал книгу о хороших манерах. А мы теперь успеваем только материться, успокаивая себя, что сам император это делал. Теперь модно хоть чем-то походить на императоров. Хоть причёской, хоть гастрономическими пристрастиями, хоть особенностями лексикона. Сто лет назад многие носили кожанки, чтобы походить на чекистов.