Сигнальный экземпляр - [11]

Директор Барни вошёл в столовую, где царила предательская тишина. Тишина, выдававшая преступление. Он посмотрел на осколки стакана, на всех, кто находился в столовой, поцокал языком.

— Кто это сделал? — обратился он к Себастьяну, ибо тот был к нему ближе всех.

Себастьян стиснул зубы и посмотрел на разбитый стакан. Боже, ну почему он?

— Себастьян?

Ну почему это придётся сделать именно ему? А как же их план? Их надежда? Себастьян молчал, не в силах издать ни звука.

— Себастьян? — с нажимом повторил директор Барни, и нажим этот не сулил ничего хорошего.

Внутри Себастьяна всё кричало, всё его существо противилось тому, что он должен был сделать. Но, чёрт побери, жить ему ещё хотелось. Ронни был прав. Горько прав.

— С-с-са… — слетело с его губ. Он не был уверен, что сможет. Но он должен был это сказать. Сказать полностью, как того всегда требовал директор Барни. Но видит Бог, он этого не хотел.

— Что? Громче!

— Это сделал Саймон, директор Барни, — выдавил из себя Себастьян и опустил глаза. Ему было больно и гадко. Он чувствовал невыносимую вину, чувствовал себя палачом. Но по-другому он поступить не мог. Как и не мог теперь посмотреть на Саймона, хотя чувствовал, что тот смотрит на него.

— Хорошо, Себастьян, — кивнул директор Барни. — Можешь идти. Все вы можете идти. А ты, Саймон, убери-ка за собой.

Столовая мигом опустела. Саймон принялся ползать, собирая острые стеклянные осколки. Собрав все, он встал и осторожно выкинул их в мусорное ведро. Директор Барни удовлетворённо кивнул, повернулся и вышел из столовой.

Саймон перекрестился и упал на колени. Пресвятая Богородица, которой он молился ежечасно, не оставила его. Он склонил голову, мысленно произнося молитву благодарности.

Директор Барни шёл по пустому коридору, и шаги его гулко раздавались по всему этажу. Пройдя половину коридора от столовой до лестницы, ведущей в его кабинет, он, не останавливаясь, небрежно бросил через плечо:

— И зайди в мой кабинет.

Сказал он это негромко, но слова разнеслись по всей школе, достигнув каждого уголка, каждого испуганного ученика, каждого сердца. Убийственные слова, не оставляющие надежды.

Саймон с минуту продолжал стоять на коленях. Затем медленно поднялся, подошёл к мусорному ведру, выудил самый острый осколок и резким, уверенным, словно бы хорошо отрепетированным движением перерезал себе горло.

* * *

Себастьян и Ронни на какое-то время перестали общаться. Все знали, что у Себастьяна не было выбора, а Ронни знал это лучше всех, но дело было не в этом. План спасения рухнул, обнажая ждущую их впереди бездну. Вдвоём им было не справиться, они это знали. Потеряв Саймона, они потеряли надежду. Остальные стали бояться ещё больше. А впереди приближалась пора контрольных работ и «сбора урожая», как все это окрестили. Да, с их успехами на контрольных работах директор Барни соберёт неплохой урожай. Если только… Если только приезд представителей не спасёт ситуацию.

Когда вежливые, но равнодушные люди из комитета переступили порог школы, Себастьян почувствовал слабую надежду. Всё-таки что бы там ни было до этого, может, сегодня у них появится шанс на спасение. Однако когда все ребята, умытые, в начищенной одежде, с вымученными улыбками на лице выстроились в одну показательную шеренгу, атмосфера словно налилась свинцом. Представители, закончив беглый осмотр помещений и чиркнув что-то в своих бумагах, подошли к ребятам и директору Барни. Было видно, что они знакомы с ним не первый день. На лице директора Барни застыла доброжелательная, почти искренняя улыбка — как и на лицах представителей. Всё происходящее было настолько фальшиво и приторно, что Себастьян невольно таращился на представителей, широко распахнув глаза. Ему не верилось, что всё может быть так. Директор Барни вёл себя как пример добродетели и благодушия. Ученики, буквально парализованные возможностью изменить что-то в своей жизни и страхом перед директором Барни (а ещё больше — страхом, что ничего не изменится, даже если кто-то из них рискнёт что-то сделать; так зачем тогда вообще рисковать? К тому же неудачный опыт в прошлом уже был, как им рассказывали), стояли, как деревянные, и непрестанно улыбались. Представители улыбались в ответ и что-то говорили. Кажется, хвалили учеников и директора Барни и говорили о том, как им с ним повезло. Себастьян с ужасом понимал, что все они вмиг стали ещё беспомощнее, чем прежде. Что никто, в том числе и он сам, не в силах открыть рот и сказать, как им на самом деле повезло с директором Барни. Никто. Доброжелательный вид директора Барни внушал им больший страх, чем его ярость. Потому что они знали, что скрывается под этой доброжелательностью.

Всё это время Ронни незаметно переминался с ноги на ногу. С тех пор, как не стало Саймона, он почти не спал. Надежда, зародившаяся в нём вместе с планом, который рухнул, покинула его сердце, оставив там огромную, зловещую дыру. Дыру, которая теперь была наполнена усталостью и отчаянием. Но что самое страшное — смирением. Ронни знал, что в тот момент, когда он смирится не внешне, но душою со всем происходящим, для него всё будет кончено. Он смотрел на директора Барни и не чувствовал ничего. Смотрел на представителей комитета и не чувствовал ничего. Так не должно было быть. Ненависть, ярость, презрение, да хотя бы страх — всё было бы лучше, чем это смиренное равнодушие. Но всё же кое-что ещё осталось. Ронни смотрел на испуганных ребят, на поражённого происходящим Себастьяна, единственного, кто ещё что-то значил для него, и ему было невыносимо грустно. Грустно оттого, что они не могут разбить эту непроницаемую стену страха и хотя бы попробовать если не помочь себе, то как минимум немного сбить спесь с директора Барни, отвыкшего от того, что кто-то может посметь ему перечить.