Сидр и Рози - [28]

Все шло прекрасно до момента опускания гроба, когда произошла внезапная и мучительная сцена. Бабуля Валлон с развевающимися лентами, в перекошенной шляпке, пробилась к могиле.

— Ложь! — пронзительно закричала она, указывая на гроб.

— Эта обманщица моложе меня! Она говорит, девяносто пять! — а ей не больше девяноста, ведь мне девяносто второй! Просто преступление, что вы позволяете ей уходить к Создателю с такой наглой ложью! Выкапывайте старую дьяволицу! Доставайте ее бронзовую пластинку! Это оскорбление живой церкви!..

Ее увели, хотя она билась и кричала, колотила по ногам подбитыми железом башмаками. Ее вопли становились все слабее и вскоре их заглушили лопаты могильщиков. Комки глины, падающие на гроб Бабули Трилль, укрыли ее вместе с пластинкой навсегда; чтобы никто не узнал правды о ее возрасте — в деревне не осталось уже никого достаточно старого, чтобы знать наверняка.

Бабуля Валлон оказалась триумфатором, она закопала свою соперницу; и теперь больше нечего было делать. С тех пор она стала слабеть и усыхать день ото дня, сидела дома и не показывалась. Иногда мы слышали мистические стуки по ночам, странные, зовущие звуки. Но днем все было тихо, никто не ходил в саду, никто не приходил под наше окно. Огонь под вином в кухне захирел и умер, как и сладкий огонь вражды.

Примерно двумя неделями позже, без какой-либо определенной болезни, Бабуля Валлон ушла во сне. Ее нашли на постели, в шляпке и шали, с сигнальной метлой в руке. Открытые глаза смотрели в потолок, будто прислушиваясь к смерти. Не осталось ничего, что могло бы поддерживать ее жизнь; ни мотива, ни остроты, ни ярости. «Та-что-внизу» присоединилась к «Той-что-наверху», бывшей, оказывается, гораздо ближе, чем можно было себе вообразить.

Коллективное преступление, самоубийство

Вскоре после окончания Первой мировой войны в деревне произошло дикое событие, которое бросило нас всех в паутину молчания и отрезало на некоторое время почти полностью от внешнего мира. Я был слишком маленьким в то время, чтобы удивляться событию, но тем не менее был знаком со всеми втянутыми в него и сразу узнал о самом происшествии. Хотя его редко обсуждали — и никогда с незнакомыми — факты той ночи были известны нам всем, но, по общему согласию, их глубоко закопали и заровняли следы вокруг. Таким кровавым, больным и внезапным оно оказалось. Оно походило на всплеск семейного сумасшествия, которое мы постарались скрыть из стыда и гордости, и ради тех, кто оказался заражен.

Преступление произошло за несколько дней до Рождества, в ночь густого снегопада, при возвращении в отчий дом; в то время, когда семьи собираются на праздничного гуся. Ночь была одной из самых холодных в Котсворде, с ветром, примчавшимся прямо из Арктики. Дети уже лежали в постели, согревая коленки дыханием; женщины грели ноги у очага; а мужчины и парни находились в пабе, попивая горячий сидр, перекидываясь в картишки у яслей с младенцем Иисусом, наблюдая, как исходят паром их ботинки.

Но в эту ночь успели сыграть лишь несколько партий. Вмешалось провидение. Дверь распахнулась, и в бар влетели снежный заряд и высокий мужчина. Выпивавшим мужчина показался и чужаком, и знакомым одновременно; у него было резкое, задубевшее лицо, гнусавый выговор, и свое приветствие он адресовал каждому по имени, а названные опускали глаза и кивали. Хлопнув по стойке, он заказал выпивку для всех и только потом заговорил.

Все, кроме молодежи, конечно, вспомнили этого человека; и теперь они изучали изменения, произошедшие с ним. Много лет назад, бледным, худющим подростком его отправили в одну из колоний, он был послан по разнарядке прихожанами церкви, как многие бедные мальчики до него. Обычно они уезжали, и никто и никогда не слышал о них снова, об их существовании вскоре забывали. Теперь один из них вернулся, как позолоченное привидение, преуспевший, богато одетый. Вернулся назад, чтобы поучать остававшихся дома своими хвастливыми рассказами и деньгами.

Этим утром он сошел с судна в Бристоле, так он сказал, нанятый экипаж застрял в снегу, поэтому он завершил свой путь пешком. Он направлялся в коттедж своих родителей, чтобы преподнести им рождественский сюрприз; еще одна миля вверх по долине, еще одна миля сквозь снега — он просто не мог пройти мимо старого паба, разве же он мог?

Он стоял, картинно отставив ногу, привалившись спиной к стойке, выставив себя на обозрение всей компании. В угоду его резкому голосу паб сохранял молчание. Люди внимательно разглядывали его. Он там вполне преуспел, рассказывал он. Выращивая коров, он заработал кучу денег. Это довольно легко, если есть характер и не увязнешь в трясине, как некоторые… Старики слушали, а молодые настороженно наблюдали; масляные лампы отражались красными бликами в их глазах…

Он еще раз послал выпивку по кругу, и мужчины проглотили ее. Он рассказывал о мире, о его широте и богатстве. Он выговаривал старикам за их прожитые впустую жизни, а молодым за их безропотное смирение. Они батрачат на Сквайра и фермеров-арендаторов за нищие двенадцать шиллингов в неделю. Они живут на картошке и на поклонах, у них не найти даже жалкого лишнего соверена, они не видели в жизни ничего, кроме навоза и друг друга — ну, может быть, еще Строуда в субботу вечером. Знаете ли вы, чем он занимался? что он видел? что он сделал? Его бурое лицо пылало от виски. Он рассыпал пачку фунтовых банкнот на стойке и выудил массивные золотые часы из кармана. Это ерунда, хвастался он, это лишь малая толика. Они еще увидят его огромную ферму в Новой Зеландии — лошади, экипажи, мясо каждый день, и он никогда, никому не говорит униженно «сэр».