Сидр для бедняков - [103]

— О Вилли! — рыдала тетушка, и ее жалоба звучала так же осуждающе, как дедушкин выпад. — Вилли, Вилли, Вилли, Вилли!

Дедушка вернулся к своему стулу. Папа продолжал улыбаться, но в глазах его вспыхивало не то возмущение, не то горькая досада. Дедушка сел и сказал:

— До сегодняшнего дня я держал для тебя открытыми все возможности. Но теперь я принял твердое решение. И не могу выразить, как мне горько.

Дядя Йооп сидел как на иголках. Его недоверчивый взгляд, точно маятник метронома, метался от папы к дедушке и обратно, сообщая мертвой тишине, глухому молчанию, наступившему после дедушкиных последних слов, какой-то нервный, затравленный ритм. Когда остальные освоились с новой ситуацией — решительно сжатые губы, нахмуренные лбы наконец расправились, — он снова встал из-за стола. Безвольно опустив руки, подошел к окну и слегка отодвинул штору.

— Это или шутка, или ужасная ошибка, — сказал он, потерянно глядя на улицу, где был все тот же ноябрь.

— Ни то ни другое, — пробормотал папа. — Все это должно было случиться гораздо раньше. Противно только, что кто-то непременно должен взять на себя вину за неизбежное.

Дядя Йооп оторвался от созерцания внешнего мира и, понурившись, вернулся к столу.

— Я не согласен.

Папа засмеялся. Дедушка, вдруг расслабившись, откинулся на спинку стула.

— Давайте-ка послушаем, — подмигнул он.

Почтенный отец семейства — покатые плечи, слишком длинные волосы, при каждом движении головы падающие на виски и на лоб, — задумчиво почесывал щетину на подбородке и вяло бормотал что-то насчет традиций. Традиции, бубнил он, формируют и направляют историю, так было во времена идолопоклонства, так было во времена нашей отечественной истории, так оно было и, mutatis mutandis[48] в семье, где они — традиции то есть — были основой воспитания, помогали развитию человеческих возможностей, поддерживали гармонию между государством и гражданами, они ни в коем случае не должны быть утрачены, и разве не бесспорно, что (он оторвал большой и указательный палец от подбородка, поднес к кончику носа и брезгливо уставился на пятнышки крови на обоих пальцах) форма, которую приняли традиции в этой семье, утвердившаяся, чтобы противостоять вечности, и этот дом, не правда ли, являются своего рода символом, в котором воплотился самый Дух Семьи, хотелось бы назвать его святая святых, так мы его и воспринимаем, и не будет ли смертным грехом, если семья лишится его из-за пустячной ссоры, несущественного расхождения, со всеми последствиями перед оторванным от корней потомством, так бы он это сформулировал, в то время как, если он со своей семьей сможет здесь продолжать старую линию, не только отец в накладе не останется, но и преемственность…

Дедушка медленно наклонялся вперед, а глаза его все больше выкатывались из орбит, так что стали видны белки в красных прожилках. Слово «преемственность» переполнило чашу его терпения.

— Ты-то никакого отношения к моей семье не имеешь, Йооп Векете! И о каких это формах смеешь говорить ты, наплодивший кучу детей?! Я готов признать, что ты сделал все, что мог, для поддержания традиций. Только это может тебе боком выйти, вот чего ты не учел. И нечего морочить мне голову подобной ерундой. Я не ребенок.

— Моя фамилия Стекете, — испуганно подсказал дядя Йооп, но дедушка его не слушал.

— Я намерен оградить себя от лишних неприятностей, Йооп, и не позволю вам отравить мне последние дни. Вам не придется нетерпеливо ожидать моей смерти. Так много времени мне не отмерено. Если ты хочешь купить дом, я дам тебе нужную сумму. При одном условии: ты никогда больше не станешь морочить мне голову нудной пустопорожней болтовней. Но этот дом ты не получишь, с этим домом покончено.

Презрение обернулось милостью, удар был нанесен любящей рукой; сила противостояния породила разрешение вопроса, принесла временное умиротворение.

— Это… это очень… благородно с вашей стороны, отец, — промямлил дядя Йооп. — По-моему, это в высшей степени благородно.

До чего же здорово — скандал между взрослыми! Мартышка так его ждала и вначале очень пристально следила за всеми перипетиями. Но к концу ее внимание ослабло. Переживания взрослых приняли такие масштабы, что даже она поняла: для изучения и подражания они не годятся. Еще можно бы поплакать, как тетя Каролина, но и у той слезы были чересчур естественны. Несколько раз Мартышка пыталась вмешаться в разговор, но вместо обычного смеха ее слова вызывали у взрослых только смятение и досаду. И она оставила свои попытки. Много было шуму, брани. Все вели себя чересчур натурально, несдержанно и просто некрасиво. Сказать по правде, Мартышке нравились только позы. Во время последнего выступления дяди Йоопа она, соскучившись, взобралась коленями на стул и перегнулась через стол к кронпринцу. Долго еще это будет продолжаться? Перке и Йоханиеске давно пора уже сажать на горшок и укладывать спать. Когда мы наконец поедем домой?

Ничего другого кронпринц и не желал. Как положено благовоспитанному мальчику, во время разговора взрослых он открывал рот только для того, чтобы сунуть туда вилку с едой, зато глаза и уши его невольно раскрывались пошире. Лишь постепенно, не переставая жевать, он начал кое-что улавливать, и это немногое так его потрясло, что больше он не хотел ничего слушать. Он хотел только домой. Все оказалось иным, чем он думал. Дедушка — раб своего слуги. Папа не только малодушен, но еще и ничтожество. Дядя Йооп, который умеет произносить такие красивые и непонятные речи, просто пустомеля. Сам он тоже никакой не кронпринц. В его замке будет гараж. Тетушка, всегда такая разговорчивая, не произнесла ни единого разумного слова. Мартышка… Ну, Мартышка — это Мартышка, сколько бы она ни старалась быть кем-нибудь другим. В полном смятении чувств он подумал, что все-таки очень любит свою сестричку, и у него даже в носу защипало.