Сибирский рассказ. Выпуск V - [111]

Она долго трясла его рыхлую слабую руку. Сарап покряхтел, встопорщил жиденькую, слегка курчавящуюся бороденку. Уставился на Паюсу, спросил не очень уверенно:

— Это ты, Паюса-килин?

— Я, я, отец Торая.

Теперь старик разобрался. Перед ним стояла и по-родственному его встречала жена Сыбоса, единственного сына Охчына. Охчын помер молодым от тяжелой болезни, а Сыбос с фронта не вернулся. Все по порядку вспомнил старик. У Сыбоса и Паюсы тоже был сын. Он уже вырос и, кажется, женился. А Паюса ни за кого больше замуж не вышла, осталась родней и потому так приветливо и радостно встречает его. Постарела Паюса! А глаза такие же черные и пугливые. Над ней раньше смеялись — не боится ли она на зиму без дров остаться? Смех-то смехом, а для вдовы дрова на зиму — главная забота… И теперь смотрит, словно боится чего.

Дед Сарап не выказал ни радости, ни удивления.

— А-а, — протянул он и бросил взгляд на дом под тополями. Осталось только подняться на взгорок, и он дома. Скорей бы…

Он ни о чем не расспрашивал Паюсу. Весь вид его говорил: да, я узнал тебя, ты моя родня, живешь, оказывается, тут по-прежнему. Только у меня свой путь, и ты уж не мешай мне… Сарап нетерпеливо переступил, подал посох вперед, но Паюса держала его за локоть.

— Отец Торая, погодите! Пойдем к нам, чайку попьем. Зачем туда, в пустой дом…

Старик резко обернулся и устремил взгляд на тополя. Только что дружно гомонившие на деревьях скворцы разом смолкли. Губы и бороденка Сарапа нервно задергались. Он умоляюще посмотрел на Паюсу и спросил, как выдохнул:

— Торай не приехал?

Теперь у него тряслась нижняя челюсть. Ответа не дождался. Сам прошептал:

— Не приехал…

— Пусть видит сотворивший беду… — Паюса смахнула уголком платка слезы.

Сразу сникший, дед Сарап поплелся за Паюсой-килин. У дороги на бревне сидела бабушка Мыкчан, жена двоюродного брата Сарапа. Старик поздоровался — она ответила.

«Люди уходят и возвращаются. Надо, не надо, — все торопятся. Куда? Зачем? Чтобы вот так сидеть на бревне?» — казалось, размышляла бабка, проводив их равнодушным взглядом.

Скворцов на тополях — черным-черно. Они снова загомонили, словно переругивались. Паюсе показалось, что из окна пустого дома Сарапа кто-то выглянул, а потом торопливо метнулся по ограде. Что бы это могло быть? Женщина постаралась унять охватившую ее тревогу, убеждала себя, что ей просто показалось. Кому и откуда там взяться среди бела дня? Но сердце колотилось, а в голову лезли несуразные мысли. В аале поговаривали, будто по ночам в доме деда Сарапа светятся окна. Матрона-вдова, которая пасет частный скот, сама видела, как там горел свет, когда поздним вечером искала в лесу корову. Таниза, дочка сторожа Табита, подменяя загулявшего отца, объезжала ночью посевы и перепугалась, завидев огонь в окнах.

Многие этому не верили, говорили, что аальские хулиганы безобразничают. Но никто в таком баловстве никогда замечен не был. А всезнающая бабка Манит, ворожея, твердила, что это неспроста, что дух человека, если обидеть его, начинает тревожить живых людей. Кто-то из пяти братьев, чей-то дух, должно быть, наведывается к родному очагу, а там некому сделать приношение через огонь, задобрить дух, сжигая ту пищу, какую люди едят. Нашелся бы шаман, он смог бы отвести черную душу от дома деда Сарапа.

Паюса хотела верить в это. Хотела, потому что вот так же мог вернуться и дух ее убитого на войне мужа Сыбоса. Она осталась верна мужу, будет верна ему всю жизнь. Если бы еще чувствовать его рядом с собой…

«Шторки на окнах задернуты», — подумала она, лишь бы отогнать беспокойные мысли.

Скворцы на тополях все никак не могли сговориться и продолжали перебранку, будто решали что-то важное и не могли прийти к единому мнению. Вдруг один из них звонко тинькнул, и вся стая вспорхнула с деревьев.

Старик стоял под тополями. Он оперся на палку, огладил бороденку, как бы говоря: «Ну, вот я и пришел…», постучал посохом по таловому тыну и, молодея на глазах, весело хмыкнул. Он всегда делал так, возвращаясь в свой дом. И теперь он был переполнен заботами и надеждами.

Сарап обошел двор, заросший бурьяном, шагнул к двери, подергал замок.

Незапертый, замок сразу открылся.

— Худай-хайраххан! Боже праведный! Не суди нас… — причитала Паюса, ступая за стариком с таким чувством, будто сейчас увидит труп давно потерянного и только что найденного утопленника. В дверях она наклонилась, чтоб не задеть головой низкой притолоки.

— Есть тут кто? — громко звал старик, и от дребезжащего голоса его зазвенел одичавший воздух пустого дома.

Он потрогал палкой печь, стол, буфет. Взмахом палки приподнял пеструю занавеску, разделявшую дом на две половины. Снова крикнул в глубь избы:

— Кто тут есть?

— Береги, береги нас бог! — шла, причитая, за стариком Паюса, готовая в любую минуту прийти ему на помощь.

На улице стояла жара, а в доме было так нелюдимо холодно, что продирала дрожь.

В передней половине, по левую сторону, впритык к стене — широкая кровать с панцирной сеткой, а на ней самотканый матрас и шуба, изношенная и изъеденная молью. Казалось, на кровати совсем недавно кто-то лежал и только что, отбросив шубу, поспешно ушел, оставив в постели свое тепло. На старом истертом столе, что стоял между окнами, — обрывки капроновой лески. Окна закрывали пропыленные шторки из цветастой материи. Их повесила дочка Сарапа Нони. Она же оставила на стенах портреты братьев. Каждый в отдельной рамке под стеклом. Все в солдатской форме, бравые, молодые, будто не отошли от шумной беседы, смеха и шуток, будто, смутившись нежданным приходом людей, забрались в рамки, но продолжают улыбаться. Спроси о чем-нибудь у любого, — не моргнув глазом, ответит. Только старший — он в шлеме — чем-то удивлен…