Зимний день быстро пошёл на убыль. Подёрнутая морозным маревом долина реки уже теряла ясные очертания и сливалась в одно с массивами стылого леса и хмурым тяжёлым небом. Незаметно и вкрадчиво, словно охотничий пёс, подступали сумерки и, сгустившись до угольной черноты, как-то буднично поглотили всё без остатка: и горы, и лес, и речное лоно, и пути-дороги человеческие. Казалось, уже не оставалось в мире ничего, кроме этой лютой стужи да жуткой тьмы, немой завесой соединившей землю и небо.
Громоздкий дом Митеряя Аргылова притаился под восточной горой в излучине реки. Из трубы его вылетали искры, в тот же миг алчно пожираемые мглой. Хозяин вышел на подворье. Остановясь возле коновязи, он приподнял наушник меховой шапки и прислушался. Было тихо, лишь за хотоном, у сеновала, под копытами лошадей поскрипывал снег. Старик пошёл к амбарам, стоявшим в ряд перед домом, и с силой подёргал замки на дверях. Прежде особо не заботились о запорах, а теперь настали такие времена, что нельзя довериться и железным замкам. Вот уж почитай пять лет весь белый свет ходит ходуном, как вода в турсуке: нынче живёшь, а увидишь ли солнечный свет завтра — этого и бог, как видно, не знает. До недавних пор старик Аргылов не мог нарадоваться тому, что живёт поблизости от оживлённой Нельканской дороги — у ворот широкой торговли. Он дивился уму и дальновидности своего деда, удумавшего поставить здесь этот дом. Но теперь всякий раз, когда красные день и ночь снуют по тракту, угрожают ему оружием, уводят у него лошадей или отбирают съестные припасы, Аргылов в бессильной ярости клянёт своего давно истлевшего в земле деда: «Безмозглый дурак! Выбрал место возле становой дороги!»
Прислушиваясь, Аргылов забеспокоился: вроде чего-то недостаёт. Чего? Старик постоял, понурив голову, и вспомнил вдруг: «Голубчик мой, Басыргас! Вечерами, когда я выходил вот так же проверять замки на амбарах, он подскакивал и, ласкаясь, прыгал ко мне на грудь…» Аргылов покосился на пустующую собачью конуру у амбара и вздохнул. Бедного Басыргаса на днях подстрелили красные: кинувшись прямо из конуры, он опрокинул на спину красноармейца, который требовал у Аргылова лошадей. Перетрухнул тогда Митеряй, опасаясь, что порешат и его, да обошлось. «Бедняга Басыргас! Говорят, собака лишена разума. А вот Басыргас за версту узнавал, кто красный, кто белый. Только наедут красные, он — ширк в конуру и лишь ворчит. А с белыми бывал очень ласков».
Сходив до ветру, Аргылов вернулся в дом. Длиной в восемь, шириной в пять саженей, сгроханный из могучих в обхват брёвен, дом был разделён посредине капитальной стеной. В южной благоустроенной половине жил хозяин с семьёй, вторая предназначалась для жилья хамначчитов и имела отдельный выход. На подворье, кроме того, стояла ещё юрта, построенная из тонких брёвен, поставленных стоймя, — тоже для хамначчитов. «Белая» половина имела на левой стороне хаппахчы с дверями на обе половины дома. В середине разместилась огромная двусторонняя печь — камелёк: одной стороной к хаппахчы хозяев, другой — к югу.
На «чёрной» половине дома и в дворовой юрте в лучшие времена жили по семь-восемь семей прислуги и хамначчитов. Теперь не то. Как только установилась эта богом проклятая власть красных, так сразу же отделились четыре семьи хамначчитов. Мало того, под нажимом новой власти пришлось им выплатить уйму денег и даже выделить — подумать только! — часть собственного кровного имущества и скота. Нынче дворовую юрту занимает многодетная — мал мала меньше — семья Хоохоя, а в «чёрной» половине большого дома живут бездетная семья старика Аясыта, в прошлом очень удачливого охотника, также семья Халытара, известного хвастуна и враля, хотя работника неплохого. Их теперь хамначчитами не называют, они теперь джуккахи — «соквартирники». Хамначчитом мог бы называться разве только Суонда, холостяк средних лет, живущий вместе с хозяевами в их половине. В позапрошлом году ревкомовцы потребовали, чтобы Аргылов распустил работников, чтобы он, как выразились они тогда, «не эксплуатировал чужой труд». Аргылов тогда сказал про Суонду, что не намерен его задерживать, пускай-де уходит на все четыре стороны. Для вящей убедительности он, не будь дурак, попросил самих ревкомовцев, чтобы они убедили Суонду уйти от Аргыловых и тем самым избавить его, Аргылова, от лишних нареканий. Ревкомовцы с жаром пустились растолковывать Суонде, что такое гнёт богачей, горемычная судьба хамначчита и желанная свобода, но Суонда ни за что не хотел покинуть Аргыловых. Сидел лишь и тряс отрицательно косматой головой. Разве можно его теперь называть хамначчитом, если он у Аргылова остался жить по доброй воле и даже вопреки настояниям представителей власти?
Зайдя в дом, Аргылов разделся у дверей. Повесил на гвоздь шубу с облезлым подбоем из беличьих шкурок, а поношенную пыжиковую шапку, порыжевший ошейник из собольих хвостов и ровдужные рукавицы с оторочкой из лисьих лапок он бережно положил сушить на висячую загрядку перед камельком и обратился к Суонде, сидящему перед затухающим огнём:
— Станешь ложиться, так заткни трубу и запри дверь.
