Сибирские перекрестки - [78]

– Ты что, дядя Леша! Тебе же больно!

– Ничего, к утру пройдет, – усмехнувшись, пробурчал таежник и одобрительно добавил: «А ты ничего, молодец!»

От этой простой похвалы и уверенности в словах связчика Пашке стало легко рядом с ним, исчезли все страхи перед ночной тайгой и той чудовищной силой, которая, упорно сопротивляясь, держала его в напряжении.

Они провозились до рассвета, безуспешно пытаясь подтянуть тайменя к берегу, рассчитывая, что он в конце концов вымотается, устанет и сдастся. До самого утра они покорно следовали за ним: то вниз, то вверх по реке, то отпуская, то отвоевывая метр за метром леску, подводя тайменя ближе и ближе к берегу. Но с рассветом тайменю, видимо, надоела эта игра с людьми, а может быть, настала пора уходить на глубину, на дневную лежку. В какой-то момент, подергав леску, будто проверяя, на месте ли люди, он мощным рывком порвал ее, ударом хвоста рассек гладь реки и ушел, унося с собой остатки снасти.

Рыбаки вернулись к шалашу, апатично развели костер, заварили чай. От впустую проведенной ночи навалились усталость и разочарование. Уснули они тут же, у костра.

Пашка спал недолго, его разбудил странный лающий звук. Спросонья он не понял, что это такое и, приподнявшись, прислушался. Но в тайге все было тихо. Только у костра, свернувшись калачиком и поджав под себя раненую руку, тихонько стонал во сне дядя Леша. Вернее, скулил, как голодный бездомный щенок, которого к тому же сильно побили. И ему было не только больно, но и обидно. Однако ни приласкать, ни пожалеть его было некому: так как на всем белом свете он был один. И Пашка с удивлением вспомнил, что дядя Леша, приходя с рыбалки в поселок, охотно раздаривал рыбу, ничего не оставляя себе. А затем через некоторое время опять шел через перевал на рыбалку, и все повторялось сначала. И всякий раз, возвращаясь в поселок, старый таежник был чем-то доволен и умиротворен. И Пашка понял, что таежнику не нужна была рыба, не нужны были деньги. Ему нужно было то, что сейчас происходило на берегу таежной реки. По-настоящему он жил здесь, а там, в поселке, отбывал…

Дядя Леша, как всегда, собирался медленно, поэтому Пашка, оставив его у шалаша, поспешно двинулся по берегу вниз, к избушке Захара.

Тропа вывела его на небольшой взгорок, с которого открывался вид на излучину реки, маленькую аккуратную охотничью избушку и прижим. Пашка остановился и окинул взглядом все вокруг. И ему показалось, что всего за одну ночь река и тайга поблекли, как будто какой-то злой волшебник прикоснулся к ним своей палочкой, безжалостно нарисовал морщины и разом отнял наслаждение и радость от жизни. И какое-то неосознанное чувство потери чего-то, что уже произошло и что уже не вернуть, и что никогда не повторится, захлестнуло его. И ему вдруг захотелось задержаться здесь хотя бы на какое-то время.

«А может быть, остаться здесь навсегда, как дядя Леша?» – мелькнула у него мысль.

Но это минутное чувство тут же стерлось. Он знал, что эта блажь очень быстро пройдет, и потом он будет об этом жалеть.

«Надо уйти, – забеспокоился он. – Уйти и забыть все! Так будет легче. Не будет волнений и постоянного гнетущего чувства чего-то несделанного, упущенного навсегда. И можно будет жить дальше. Ведь это так приятно – смотреть, видеть, понимать, но ничего не хотеть»…

И его вдруг прорвало. Он глубоко вздохнул и громко, словно у него где-то внутри зазвенела туго натянутая струна, закричал: «Проща-ай, Та-а-гу-ул! Проща-ай! Больше я не приду к тебе! Ты злой, но и красивый! Будь таким всегда! Проща-ай!»… Затем помедлив и прислушиваясь к улетающему вдаль эхо, он приставил ладони ко рту и крикнул радостно, призывно:

– Юлька-а! Я иду-у!

Голос Пашки метнулся вниз к реке, полетел по ее излучине над самой водой, затихая где-то насмешливым: «У-уу-уу!»

Пашка прислушался к слабым раскатистым звукам, не узнавая своего голоса, озадаченно хмыкнул, поправил рюкзак и быстро пошел от реки. Он спешил, поэтому почти бежал, не глядя по сторонам, только под ноги, чтобы ненароком не упасть.

«Юлька, Юлька, Юлька!» – радостно отдавалось у него внутри в такт быстрым шагам.

У избушки на перевале он даже не остановился. Вскинув голову, бросил взгляд на хорошо знакомое место и так же быстро, то бегом, то шагом, двинулся дальше, с перевала, все время под уклон.

Через три часа гонки по таежной тропе он добрался до Елаша, перешел его вброд и сбавил темп. До стана было совсем близко, осталось пройти несколько сот метров по разбитой тягачами дороге и спуститься в небольшую низинку к ручью.

А вот и их стан. Заскочив к себе в палатку и сбросив рюкзак, Пашка заторопился к Юльке.

– Юльчик, можно к тебе? – крикнул он, подходя к ее палатке. Но ему никто не ответил. В палатке было тихо. Он откинул полог, прикрывающий вход, и заглянул внутрь. Там, сиротливо обнажив старые доски, стояли голые нары и такой же голый стол на толстом чурбаке. В палатке не было ни Юльки, ни ее вещей.

От вида пустой палатки Пашка растерянно замер. В голове все суматошно завертелось, мир потерял устойчивость и, не находя ни в чем опоры, куда-то покатился. Очнувшись от оцепенения, он тряхнул головой, словно сбрасывал остатки непонятного сна, и бросился вниз – к ручью, на кухню.