Сибирь: счастье за горами - [92]
– А что случилось в Казарках после переезда из Усть-Кута?
– А здесь скота развели. Кобыла была, конь, жеребенок годовалый, потом маленький жеребчик, корова, бык, теленок, свиньи, бараны, куры… Полный двор. А Егор Палыч был, Димитрия Егорыча отец. Оне клади ложили. Хлеб-то. Снопы. И вот сложили, Егор Палыч пошел на охоту, а наш остался за него – следить. Огорожено было все. Ну а осень сырая была. Клади-то эти загнили! Нашему-то вредительство приписали! Егор Палычу-то два года дали, а нашему – три, моёму отцу. Егор Палыч-то в Ки́ренске[60] отбывал два года, а нашего в Туруханск[61] угнали. Оне там плоты плавили и в каку-то воронку попали. Плоты поразбивало. Все погибли, сколько было. Отец мой не вернулся. Отсюда же там сидели люди, оне и сообщили. А так-то бы откуда узнали, куда он девался?..
Отца-то в апреле увезли, а Ильля-то родился второго августа – на Ильин день. Его Ильлёй и назвали, брата-то моего…
– А сколько вас всего было у родителей?
– У матери от Данилы четверо было: дочка и трое пацанох. Но какой-то тиф ходил брюшной, и ничё не могли сделать, пацаны-то эти поумирали. А вот Шура-то осталась, сестра-то. С отцом тоже четверо было: я и тоже трое пацанох. С 1921 года Алексей был, потом я, с 1923 года, потом Гошка и младший Ильля. Мать-то выросла в Якури́ме и там взамуж вышла. А отец родился в Усть-Куте́.
…Когда отца-то повезли… забыла, сколько мне лет было. Он меня на руках держал. Так плакал! Жалко ему было. Его сослали в апреле, а зимой всего скота, хлеб и всё-всё, до конца, – забрали, увезли! Вот эта Зоя Елисеевна: один-то ее отец был. И еще двое. Их трое мужиков забирало. Вот. А весной мать вызвали в Совет, чтобы сеяла. А из чего она посеет? Ничё нету, всё забрали! Ни лошадей, ни…
– Как же вы управлялись с таким большим хозяйством?! Нанимали?
– А кого там управляться? Сами. Отец-то когда дома был, мы всё делали. А потом с матерью ходили убираться, помогали.
…План мать не приняла. «Что я сделаю? У меня ничего нету!» И всё, восемь лет дали ей! Посадили в лодку; она упала, ревет. А Ильле-то только девять месяцев было! Вот нас бросили как! Я когда вспомню, у меня другой раз слезы бегут…
Вот ее уплавили в Ки́ренска, а там Теля́чка, далёко в лесу. Теля́чка называлась, подсобное хозяйство. В обшем, сеяли хлеб, горох; скота держали. Мать моя за коровами ходила.
Ну чё? Нас бросили, мы пошли милостыньку собирать. Кто даст, кто не даст. Вот так жили, на кусочках. А тут дед жил. Нерусский. Черный такой. Хака́ни или как его. Он придет, все чё-нибудь принесет: «О, Варя, ты уже постирала?!» Вот все проверял нас.
Люди же не все плохие. Нас научили, как говреть, просить милостыньку: «Так и так надо, Варя!» Баушка тут была, Шведа[62] бабка. Но она молодец. Придешь, она всегда поделит, чё есть. Плачет, у самой семеро детей. Вот. А тетка Аграфена, отцова сестра-то, – та ни черта! У ней одна дочка была. Придешь за молоком. Чё же у ней? Корова, всё. А дочь, Клава: «Эти опять пришли?!» И больше я ни разу не была. Не ходили. И это родня! Други́ бы пришли, проверили, а оне даже ни разу. Тут чужих жалко, а она, ёшкина мать! Чужи дают, а эти – нет…
Или вот Василий Максимович, председатель был. Его, па́дло, до сих пор помню! Нас учат, старухи-то, что пойдете – вот так говорите. Ну я прихожу, елки, чё… Пришли потом второй раз, а он: «Вы еще, – говорит, – живые?!» Вот. Мужик взрослый – и так, детям такое говорить!
Так мы лето прожили (в мае увезли мать-то). Нас в августе, что ли, в Ки́ренска увезли… Это дяшка Иван, отца брат! В Совет пришел и говрит: «Вы что над детьми издеваетеся?! Куда-то их нужно определить, оне с голоду поумирают!» А Ильля-то, у него уж ручки такие стали. А чё я? Сама ребенок. Лет восемь, наверное, было. Постирать могла, полы там. Варила. А как мы ели, щас-то этого нету! Тогда стаями птицы летали. Ула́ры. Оне вот такие были (показывает руками. – А.А.). И мы вот плашечки: дощечки, туда волос конский наколотишь, петельки сделашь. Оне попадают! Мы их наловим, натеребим…
– А зачем они туда лезли?
– А там насыпешь хлеба или чё-нибудь, подложишь туда, – и оне садятся клевать. Летят – раз! Волоски – раз! – за шею. На землю ставили, по понго́рью[63]. Наварим их. До сих пор помню: блестки плавают. Жи-ирные! Вот как было…
– А кто вас научил плашки ставить?
– Дак Алексей-то. Он же старший был. Он знал. Оне и делали с Гошкой, братом-то.
…И вот нас посадили на пароход. Ну большие-то: «Ленин», «Сталин» ходил! Отправили в Киренска. У нас одна бутылка молока была; оно скисло. Ильля плачет. Мы ему дадим, попо́им его кислым молоком – и всё… На пароход посадили, взрослые люди – ну хотя бы в комнату определили куда-то! А то вот раньше трапы были, а тогда же дровам топили, ничё же не было. И вот тут нас посадили. А эта женщина там ходит – ну работает которая, печки топит. Вот она говорит: «Девочка какая сидит, ребенка дёржит, даже не спит!» До сих пор у меня в голове осталось! А тут чё? Повернись, усни – он улетит в Лену, тут рядом всё!..
