Сибирь: счастье за горами - [94]

Бабка Варя задумалась. Поглядела в окно, за которым зыбилась сумрачная тень облака, выстлавшегося над крышей. Затем перевела взгляд на руки, а рассматривая их, пошамкала ртом, будто пережевывая корочку запекшейся картофелины. И, наконец, устремила глаза в пол, до которого едва доставали ноги, свешенные с кровати. И так, казалось, застыла, лишь время от времени, как маленькая, то сводя, то разводя кончики мягких домашних тапочек. Но вот ворохнулась; провела костяшкой указательного пальца по переносице, походя копнув в уголке одного, потом второго глаза. Продолжила тем же сухим голосом, в котором как будто не произошло изменений, словно все в бабке Варе так зауглилось, что и сырость не брала:

– …И вот пошла на работу. Раньше же хлеб-то (зерно-то) сеяли! Жать пойдем – Гавриил Павлович меня всё: «Ну, Варя, иди в мою бригаду!» Семь лет у меня колхозного-то (стажа. – А.А.). А я и не знала! Пошла в райсобес, дак мне там сказали… А потом в магазине четыре года работала – техничкой. В школе – два. В Подымахино. Школа-то большая стояла на угоре? Там Васса Ивановна, я, потом Шура работала, Татьяны Плотниковой мать. А вот Савва Егорович-то был, он же председателем работал. Он приходит в школу, говорит: «Варя, иди в медпункт, там тебе лучше будет». – «Дак а я ничё не знаю, как там буду?» – «Да тебе всё объяснят, ты поймешь и будешь работать!» И правда! Я пришла – и смотри: и перевязки делала, уколы делала, чё только не делала! Помогала всё. Круго́м. Курочкин был и Татьяна Николавна. Курочкин – врач хороший был. Я всё говорю: если бы не он, Сентябринин Вовка бы не выжил! Он когда приехал в Бори́сову… А тогда же туда отправляли врачей – на вёсну-то, пока лед не пройдет[66]. Но он там жил. Пошел обход делать. А раньше как? Зыбка же. Ну и он приходит. Открыл, посмотрел: «Чё с ребенком-то?» Она, Сентябрина-то: «Не знаю! Врача вызвали, таблетки, всё…» Он посмотрел, таблетки эти все собрал, в печку скидал. Выписал. «Диагноз-то, – говорит, – не такой! У него же курина грудка уже!» Сентябрина говорит: «Я подымусь, посмотрю, живой ли он там…» И вот он его выходил! До сих пор он живет! Вон какой, Вовка этот…

…Мы с Шурой-то лес валили, на Маёвке, – подумав и, вероятно, высчитав, что именно упустила в своем рассказе, через какую ступеньку перепрыгнула, оттуда, из своей погруженности в минувшие годы отзывается бабка Варя, чуть отмотав пленку назад – до того момента, как трудилась в колхозе, а затем устроилась санитаркой в медпункт. Маёвка в лексиконе местных жителей – местечко в десятке километров от Подымахине, за ручьем Еловым. Там в советские годы собирались на майские гуляния с чествованием передовиков, песнями-плясками и концертной бригадой из районного Дома культуры. – Раньше же пароходы дровам топили. И вот мы готовили швыро́к. Там Василия Константиновича Тоська была, вот Шура, потом Саввы Егоровича сестра Надя. Домик стоял, всё. Жили там с одним дедом. Мне уже двадцать лет было. Это мы от «Лензолотофлота» работали. Оттудова, с Усть-Кута́. Бригадир у нас был – Космаков. Дневная норма – пять кубометров. Да еще надо поколоть и сложить! Вот мы там зиму пилили.

А когда навигация открылася, он с Киренска приехал. Тернёв. К нам пришел: «Так, девки, на работу!» Ну мы чё? Мы там не оформены были! Мы – раз! – с Шурой собрались и пошли на работу сюда, к баканщикам. А этот, бригадир-то наш, Космаков, – он на нас в суд подал. Но потом нам пришли повестки. Пошли мы с Шурой. Тернёв нам наказал, как и чего говорить. «Смотрите, – говорит, – на вас в суд подадут, не путайтесь. Вот то, то и то…» Ладно. Первый раз сходили. А у меня чирки́[67] были – кожа да сырая подошва пришита. Пока шла до Усть-Кута́, летом же это было, – в чулках однех осталась! Эти одне переда́ только остались… Но нас допросили, всё. Мы им объяснили, сказали. Нас отпустили. Потом второй раз вызвали. Сначала ее допрашивали, потом меня. Шура-то не знаю, чё она там говорила. Но так же, он же нам объяснил, чтоб никуда! Ладно. Тернёв-то – он молодец был! А там оне все документы сделали, в Киренске, чтоб никаких придирок. Оне же придут проверять! Ну и теперь меня позвали – к судьде или как… К прокурору. Он меня спрашивает. Я ему объясняю: так и так, мы не оформлялись, мы временно работали. Но и потом он мне говорит: «Чё он вас, крюком вытаскивал?!» А я возьми да скажи: «Да хотя бы крюком!» Вот надо же так сказать! Он по столу ка-ак трахнет! Так испугалась, а потом давай хохотать. Ну чё?! Дурак, молоденькая же была. Он, поди, думает: «Она самашедчая, что ли?!» «Всё, – говорит, – идите!» И ничё нам больше не присудили. Освободили…

…Потом Николай Федорович там работал – продавцом, – посмеявшись, с наслезненными глазами возвращается бабка Варя к той поре, когда мыла полы в магазине.

Этот неожиданный скачок в повествовании некоторое время зияет образовавшимся зазором. События напластываются, как льдины в реке, и долго не сходятся. Зато когда слово за слово, деталь за деталью и множеством других вещей и понятий трещина в бабки-Варином рассказе начинает сшиваться, с природной естественной силой срастаясь в единое целое, как стыкуется и собирается шуга, ты вдруг не обнаруживаешь во всем этом ни сучка ни задоринки, как будто эта мозаичная картина была явлена не языком смертного человека, а саму себя выносила и родила, как слепок некой растворенной над нами высшей материи.