Шургельцы - [89]

— В лес за дровами, на базар ты на коровах ездил? Ездил. У тебя, товарищ Мешков, двухгодовалый вол не хуже лошади потянет. Тебе и вовсе не стоит тужить.

— Держи и ты вола. Кто мешает? — забегал глазами Мешков. — Не было бы его, я бы у правления лошадь просил, беспокоил. А так соседям помогаю, всей родне…

Никонов махнул рукой:

— Делайте как хотите, я пойду, отдыхать пора… Да отпустите вы мою душу на покаяние, третье заявление подаю. — И он ушел не оглядываясь.

За ним было отправился Мешков, но тут увидел, что Маськин все сидит за столом, и дернул его за рукав. Тот отстранил руку, повернулся лицом к Салмину и Ерусланову. Потом встал, подошел к ним, сладко зевнул, почмокал мокрыми губами.

— Не слушайте вы их, делайте, как сами надумали. Я их знаю. Саботажники они! — неожиданно закричал он. — Я им еще покажу! Обманули они меня, общипали как курицу.

Мешков махнул на него рукой:

— Совсем вдрызг опьянел. О ком говорит — неведомо. Уйти от греха подальше. — И он осторожно прикрыл за собой дверь.

Маськин уселся на табуретку, его совсем развезло, он клевал носом, потом вдруг встрепенулся, хватил кулаком по столу, грозил кого-то вывести на чистую воду, написать жалобу. Потом, стараясь пошире открыть узенькие глазки, спросил жалобно:

— А как вы думаете, теперь куда можно писать? Этакую, положим, секретную? А то я не понимаю…

— Иван Акакиевич, писать можешь куда угодно и кому угодно, но обязательно ставь свою подпись. Пиши открыто, говори открыто, — посоветовал Салмин.

Маськин хитро сощурился, погрозил Салмину пальцем:

— Ловишь меня, подлавливаешь. Знаем мы вас. Раньше-то я писал и в активе был, как положено.

— Нет, не как положено, — сказала Анна. — Тогда меня, бабу, чуть не посадил за тот поздний посев ржи. А кое-кто через тебя… Чего уж тут скрывать?

— Ах, вы, значит, меня, защитника интересов народа, еще и попрекаете! Я райкому пожалуюсь, так не оставлю! — Маськин застучал кулаком.

— А ну-ка, марш отсюда, — сказал строго Салмин, — приходи, когда протрезвеешь.

— Я в этом помещении с начала войны сидел, еще до вашего избрания. Не имеете права меня выгонять!

— Не хочешь уходить, сиди не мешай нам, — сказал Салмин. — Выпей холодной воды, успокойся. Потом поговорим.

Маськин опустил тяжелую голову на стол, сразу захрапел.

Остальным уже не до него было. Подсчитывали, прикидывали, сколько лошадей и плугов потребуется, в какой срок можно вспахать шестьдесят гектаров.

Вдруг запахло гарью. Все всполошились и увидели, что штанина у Маськина тлеет, а сам он преспокойно похрапывает, изредка чмокая губами и шевеля двумя прокуренными пальцами, как кролик подпаленными ушами.

«Пожар» потушили, и Анна открыла форточку. Ванюш решил сходить в клуб: пока не разошлась молодежь, сказать, чтобы дома посоветовали родителям помочь колхозу.

— От моего имени тоже попроси, — сказал Салмин.

— И я буду снопы возить, — вмешалась Анна, — корова моя к чужим людям непривычная.

Ванюш ушел торопясь, громко хлопнул дверью. Маськин проснулся, протер кулаком глаза, встал.

— Решайте, говорю вам, скорей, на тех скопидомов не глядите. Они и меня объегорили. Сами-то в сторонке, а я за них отвечаю. — И он, грозясь кулаком, все громче ругая Мешкова и Никонова, вышел на улицу.

Остались двое.

Салмин диктовал, Анна писала.

— Ефрем Васильевич, вы очень много курите, — сказала она.

— Верно, Анна. Прихожу отсюда как из угарной бани и ужинать не хочу, — как больной сразу спать валюсь… К дочери вот съездить некогда. А она ко мне рвется, дома, говорит, хочется пожить. Видно, надоело у бабушки.

— Наверное, большая стала, я ее года три не видела, — сказала Анна.

— В шестой пошла учиться. Совсем взрослая. — Салмин вынул карточку дочери. Анна внимательно посмотрела, глубоко вздохнула.

— Глаза большие, волосы волнистые, круглолицая, губы тоже как у матери. — Анна отдала карточку, пригорюнилась. — Сколько сирот из-за этой войны на земле осталось… Я помню, как ваша жена под бомбежку попала. У кого отцы, у кого матери… — Анна умолкла, — видно, тяжело было говорить.

— Как вспомню ее, так уж и спать не могу, — сказал Салмин. — Все перед глазами, как фашисты бомбят поезда, с детьми, с женщинами. Не много мы прожили с ней — четыре года. И двух слов от нее неласковых не слышал. Веселая была, говорливая. Не чувашка — украинка. И вот нет ее… Дочь, правда, вся в нее. Смешно пишет: «Папа, я стала забывать чувашский язык, мне в деревню хочется». Вот кончим молотьбу, поеду за ней. Теперь у нас семилетка будет, пусть тут учится. — Салмин надел фуражку, свернул цигарку. — Анна, ты хотела взять у бригадиров запись трудодней. Поехали — за день небось намаялась, ноги-то сами не свои.

— Я пешком пойду, спасибо за заботу, — тихо сказала Анна. — А то злые языки и так невесть что наговаривают.

— Им делать нечего, пускай болтают. Поехали! Скоро Микита Савельич лошадь пригонит. Доедем и до клуба, — может быть, молодежь еще не разошлась. Поговорим, поможем Ерусланову.

Анна кивнула.

На крыльце они встретили Савку Мгди.

— Пред, ты что ж не сказал мне, что вы решили на членских коровах завтра снопы возить? — накинулся он на Салмина. — Потом меня же попрекнут, что, мол, Савка сидит в правлении и свою корову не впрягает. А вот Иван Петрович попросил меня обойти стариков, поговорить с ними о коровах.