Шургельцы - [62]

— Что это за пьянка не ко времени? — недовольно спросил Константин и повернул лошадь.

Пьяные пошли по деревне. Плаги-ака спросила проходящего мимо Ягура:

— Сынок, кто это такие разгорланились, когда весь народ работает? Что-то не разгляжу.

— А это, бабушка, — ответил Ягур, — наш старый председатель раскутился да его гости-прихлебатели. Видно, оплакивают его.

Плаги-ака попросила Ягура подъехать к ее дому, взять для колхоза немного семенного картофеля.

— Жалеют меня, старуху, что ли? Я же сама на собрании сказала, что хочу дать. Пойдем-ка, сынок, помоги мне.

Ягур, как раз приехавший за посадочным картофелем, подогнал подводу к ее дому.

— Постой, сынок, не поднимай, тяжело. Дай я помогу, — суетилась старушка, с гордостью поглядывая на парня, который взял под мышку мешок.

Нагрузив подводу, они доехали до колхозного амбара. Но кладовщика не было, сторожа тоже. Наконец нашли сторожа: он, оказывается, залег в сторожке за печку, укрылся с головой и знай себе спит спокойно. Лицо его отекло, глаза остекленели.

— Сват, не стыдно тебе? — упрекнула его Плаги-ака. — У людей присесть времени нет, а ты тут лежишь себе храпишь. Картошку вон привезли, куда девать?

— Я-а-а… не-не знаю… — пробормотал сторож, почесывая лысину. — Мне только ох-хра-нять поручено.

— Что это у вас за пьянка? Совсем совести нет!

Старуха хлопнула дверью, вышла.

— Что за пьянка, говоришь? — Сторож спустил ноги с нар, зевнул, рукавом рубашки вытер гноящиеся глаза. — Сергей Семеныча провожаем. — Махнув рукой, крикнул громче: — Доброго человека провожаем! Эх! При Шихранове деньги в наших руках были, и о дровах не думали, и хлеб кушали. Он нас, штатных, не забывал. Салмин вон не успел заступить, а уже дважды в ночь прибывал, за маленькую дремоту ругался… Эх, что вы знаете, бабы! — Сторож уронил голову, закрыв глаза, плакался: — Как будем жить теперь без тебя, Сергей Семеныч? Никому ты вреда не делал, а никто за тебя и не заступился. Может, и меня из штатных вышвырнут? — Эта мысль так поразила его, что он громко зарыдал, уткнувшись в подушку, такую грязную, что узоров на наволочке не было видно, потом зло скинул набитый соломой мешок, на котором спал, на пол. Стерев ладонью пыль с грязного стекла, посмотрел на улицу: — Старая ведьма, через плетень не может перелезть, а целую подводу картошки привезла… Пойду-ка я проводить Шихранова. Ничего вы, бабы, не понимаете, Мешков вон говорит, что мы доброго человека потеряли!

Сторож, качаясь как одинокая осина на ветру, прошел мимо воза с картошкой, вытянув указательный палец, грозя кому-то.

— У этого негодяя, — сказала вслед ему Плаги-ака, — в утробе водочный червь шевелится. Опять нюхать поплелся. — Плаги-ака покачала головой, протянула лошади пучок сена. — Ешь, бессловесная, ешь. Хомут не сходил с шеи, а есть-то нечего было, бедняга.

На подводе с картошкой подъехал Кэргури.

— Плаги, сваха, али не принимают от стариков? — спросил он.

— Кладовщика нет, — ответила старуха. — Я вон Ягура искать послала, а он торопится, говорит, в поле семена везти.

Старуха приставила ладонь ко лбу, смотрела в сторону деревни.

— Вон идут они, должно быть.

— Коли так, то хорошо. — Старик, тихо покашливая, провел рукой по белой-белой бороде. — Внучка Хвекла пошла сажать в поле, а я зазвал школьников, воз живо насыпали.

Кэргури пощупал клубни.

— Да, в лето вступаем, уж и картофель начинает прорастать. Всему свое время, — в раздумье сказал он и, что-то вспомнив, нахмурился. — Мешкова встретил. Выпимши. Говорит, Шихранова провожаем. Как увидел, что я везу целый воз картошки, говорит: «Как это вы при Шихранове и на собрания не приходили, а теперь, видать, испугались?»

— Ну, а ты что? — спросила Плаги-ака.

— А я, — Кэргури погладил бороду, — а я говорю, для своих людей, для себя и постараться можно.

ПУСТЬ СОСЕД ТВОЙ БУДЕТ ЛУЧШЕ ТЕБЯ САМОГО

Изо дня в день становилось теплее, лишь по ночам еще было прохладно. Выйдешь в поле — не хочется возвращаться. Поднимаются озимые, и овес и пшеница уже зазеленели.

Это произошло в те дни, когда все жители деревни собрались на посадку картофеля. Салмин с Еруслановым вернулись с поля, остановились у конюшен. Оба изрядно устали, к тому же день был жаркий. Их загорелые лица блестели от пота. Салмин сбил армейскую фуражку набок, шрам на лбу был как бесцветная полоска. У Ванюша лицо совсем заострилось, шея тонкая, заметно выступили скулы. Кирзовые сапоги ссохлись, потрескались, носки загнулись кверху. Что говорить — щеголь хоть куда.

— Твоя жена школу окончила, куда дальше думает идти? — спросил Салмин.

Ванюш не ответил. Слово «жена» и обрадовало его и опечалило. Раз жена, то должна дома жить, они должны быть вместе. Ерусланов посмотрел на спокойно, крепко шагавшего рядом Салмина, сказал неопределенно:

— Видно, хочет в консерваторию поступить.

— Значит, артисткой станет? Я тоже так думал. Голос у нее редкостный, на сцену выйдет, всякий будет смотреть на нее с радостью. Только почему ты о своей супруге так говоришь… неопределенно?

— Ефрем Васильевич, трудно мне объяснить. Да от вас нечего скрывать: она у матери пока живет.

Ерусланов потупился.

Салмин, стороной слышавший, что у Сухви и Ванюша нет согласия, хотел узнать толком.