Шургельцы - [46]

В то утро в правлении никого не было, кроме председателя. Шихранов сидел в своем кабинете свесив голову, небритый, глаза печальные.

Сказал как глухой, не слыша себя:

— Умер. — И еще раз, будто укоряя: — Умер, умер. Кто-то постучал в дверь. Шихранов вытер глаза платком.

Дверь открылась, в комнату вошел секретарь райкома.

— Ой, вы, Степан Николаевич! Проходите.

Секретарь райкома не разделся, только положил фуражку на свободный стул.

— Как к севу подготовка идет? — спросил он, поздоровавшись.

— Дела перемешались, руки не поднимаются… — заохал Шихранов, поправляя траурную повязку на рукаве. — Голову поднимать не хочется, на людей смотреть сил нет. Для меня этот белый свет как темная ночь теперь. Как будем жить? Кто дорогу указывать будет? Куда нам теперь?

— По пути, которым Ленин вел, так и пойдем. У нас партия есть, — сдержанно сказал Ильин. — Партия бессмертна.

— Не понимаю я вас. — Шихранов встал из-за стола, прошелся по комнате. — Кто по заслугам оценит наш труд?

— Народ оценит, партия, — сказал секретарь, вынул папиросу, сам закурил и предложил Шихранову. — Давайте с вами про сев поговорим. Весна ведь не стоит. Были у вас из колхоза Ленина?

— Приезжали, как раз в тот день, когда объявили… Не до соревнования. Сейчас кусок хлеба в рот не идет…

Ильин оглядел тучную фигуру Шихранова, усмехнулся.

— Кусок может и не идти, а работа идти должна.

В кабинете было душно. Ильин открыл форточку. На березе под окном ранний скворец пробовал голос. Ильин вдохнул полной грудью весенний воздух.

— На улице очень славно, выйдемте.

Они вышли.

— По дороге сюда конюха встретил. Слово за слово, разговорились. «Колхоз без лошадей не колхоз, говорит, всю зиму хомуты не снимали, а кормов мало». Сходимте-ка на конный двор.

— Собственно, этот вид скота — этап пройденный.

Ильин промолчал. Они дошли до конного двора.

— А сколько у вас жеребят?

— У меня сведений нет, конюхи скажут.

Один из конюхов сказал, что жеребят всего семь голов.

— Другие не ожеребились еще? — спросил Ильин.

— У нас больше покрытых кобыл нет, ждать жеребят неоткуда, — ответил конюх не глядя.

— По сведениям, в вашем колхозе должны ожеребиться семнадцать кобыл. Где же еще десяток? — поинтересовался Ильин.

— У нас столько кобыл-то нет, — сказал конюх.

— Степан Николаевич, ветсанитар Еким всех меринов в число кобыл включил, — сказал подошедший к ним Элексей. — Мы ему: «Зачем обманываешь?» — а он: «Для солидности».

— Комбикорму тогда райком больше выделяет, говорит. Мы и промолчали, — признался конюх.

В тот день Ильин встретился со всеми животноводами. И все жалобы выслушал. Главное — корма, корма, корма. Как будто райком эти корма производит. Дико, конечно. Но не будешь же за голову хвататься, да еще при всех!

ЕСЛИ С ПУТИ СВЕРНЕШЬ

В правление ввалился Стюпан.

— Из района приехавший есть?

— Чего тебе, вот примчался… — проворчал Мгди. — Здесь и без тебя голова как ручная мельница. Говори скорее, кто нужен.

— Говорю — из района приехавший.

— Кто это? Сюда каждый день десять человек приезжает.

— Секретарь райкома, не понимаешь?

— У него не то что с такими чертенятами говорить — поесть времени нет.

— Он меня звал.

— Зачем это? Не мели языком попусту.

— Вот скажу ему, что сторож выгнал. Думаешь, не скажу?

Стюпан выскочил из дверей, а Мгди всерьез задумался: «Вдруг и вправду скажет? Эккей, с этим комсомолом всего увидишь».

Открыв форточку, крикнул:

— Стюпан, эй, Стюпан, зайди-ка!

Стюпан вернулся.

— Кто тебе сказал, что он здесь?

— Нина Петровна.

— Тогда иди в сельсовет, там он.

— А ты что, как председатель, боишься, чтоб с районными начальниками говорили?

— Если за надобностью позвали — другое дело, а так чего отрывать, — важно объяснил Мгди.

Стюпан убежал.

«Только в комсомол вступил, а гляди ты, уже к самому секретарю зовут. Эккей, надобно увольняться отсюда. Что за место? Со сколькими предами работал уже. — Старик в уме прикинул, стал на одной руке пальцы загибать, потом на другой, а там двух пальцев не хватало, их еще в германскую срезало. — Ладно, — решил он, — домой приду, вместе со старухой посчитаю».

Пока старик считал председателей, Стюпан прибежал в сельсовет.

Ильин разговаривал по телефону:

— Когда курсы пропагандистов в обкоме закончатся, узнай-ка… Когда Салмин вернется? Здесь все без изменений…

Шишкина увидела Стюпана в окно, позвала. Он, приглаживая взъерошенные вихры, подошел к Ильину.

— В ФЗУ хотите меня послать?

— Что, разве не хочешь?

— Хочу, но заявление не умею писать.

— О ФЗУ, Степушка, в другой раз поговорим, — серьезно сказала Шишкина. — Пока тебе ответственное поручение. Спешный пакет отвезти надо. Кого же еще, кроме тебя, послать-то?

— Если на хорошей лошади, быстро отвезу, — обрадовался подросток и сунул пакет за пазуху.

Стюпан ушел. Шишкина задумчиво покачала головой:

— Не в мать… Зовут ее Чегесь, ласточка, значит. Красивая с виду, ничего не скажешь. А вспоминать ее не хочется. Вот, от живой матери сын сиротой остался… — И замолчала печально.

— Вы мне расскажите. Это ведь очень важно, — попросил Ильин.

А с матерью Стюпана получилось так. Ей сорока еще нет. Одна дочь была любимая. И замуж хорошо вышла. Отец Стюпана работящим человеком был, — вступив в колхоз, дом поставил, скотом обзавелся. Когда ушел на фронт, Стюпан был еще грудным ребенком. Чегесь росла в семье церковного старосты, работать не приучена. Как только муж ушел, она продала корову, летом баню и другие постройки раскидала. Ну совсем по поговорке: «Продать и одна сумела — купить и с отцом не могла». Сама Ласточка гнездо свое разорила.