Шургельцы - [18]

В эту минуту калитка открылась, вышла к ним мать Ванюша. От бессонных ночей глаза ее покраснели, лицо осунулось — краше в гроб кладут.

— Спасибо вам. — Она заплакала, стала вытирать слезы концом фартука.

— Тетя Спани, не горюй, у Ванюша температура понизилась и пульс нормальный. Я узнала, — сказала Сухви мягко, слегка дрожащим голосом и зарделась зарей. Как узнала обо всем, когда ходила — об этом никто ее не спросил. Скрытная очень Сухви, стесняются ее расспрашивать.

— Сегодня опять на работу не вышла, — сказала Спани, — сердце как будто чует нехорошее. Спасибо вам, родные, немного успокоили.

— Нам велели завтра прийти, — сказал Ягур.

— Нас тоже к нему не впустили, — добавила Хвекла. — Мы с Сухви из райкома комсомола прямо пошли в больницу. Нам все рассказали о его здоровье.

Спани только и жила вестями о сыне. Прижала руку к сердцу, чтобы не очень колотилось. Слушала, слово пропустить боялась.

В те вечера девушки не ходили на посиделки, парни не гуляли по улице с песнями, как было до болезни Ванюша.

Ванюш стал всем им родным и близким, — а вроде бы ничего особенного и не делал.

…Большое село затихло. Люди спали. Лишь время от времени залает собака, полает немного и перестанет.

Все окна давно темные, лишь один огонек в том самом маленьком доме, у которого под вечер собирались девушки и парни, не гаснет. Да еще светится окошко в Сюльдикассах, в большом красивом доме, освещает старые ивы, растущие возле дома, и от этого они кажутся стройными, высокими. В доме за столом сидит понурив голову девушка с наполовину расплетенной толстой косой. Волосы волнистые, черные. Лицо ее кажется еще белее, нежнее, чем при дневном свете. Она о чем-то задумалась, потом начала писать. Или хотела скоротать длинную осеннюю ночь, успокоить девичье сердце? Нет, не писалось ей. Положила ручку, отодвинула тетрадь, стала перебирать косу, чуть слышно запела:

Волга, Волга полноводная,

Волга — незабвенная…

Текучая…

Задумчивые глаза девушки глядели на белый листок бумаги. Все о нем, о Ванюше, думала. Почему он заболел? Почему никто другой? Почему не она? Зачем не уследила? Зачем дикая такая? Ведь видела, когда косили траву на силос, он был в одной рубашке. А холод стоял. Почему не велела ему надеть пиджак? Не надо было стесняться. Но ведь они не одни были. Стыдно. А вот если б сказала…

И она вспоминала все сначала, весь тот день. И казалось, будто велела ему надеть пиджак. И сама же подняла, и сама же подала. А когда он надел, сама воротник поправила. Все так ясно представилось Сухви, что даже жаром обдало. Вспомнила, как косила, — даже заломило плечи, вспомнила, как Ванюш ей косу отбивал.

Вдруг тревога охватила ее.

Интересно, а как Хвекла? Она тоже, может, не спит, думает о нем. Страшно стало Сухви, и такое зло на Хвеклу взяло. И как она смеет о нем думать? Ее ведь Ванюш. Чтобы успокоиться, Сухви стала раздумывать, как ей помочь больному Ванюшу. Ох, если бы взять его да к сердцу прижать! Обнять его и баюкать. А вдруг и Хвекла о том же мечтает? Опять тревога охватила ее. Хоть знала, что совсем не время об этом думать, а мучилась.

Никто не мешал ей в ту бессонную ночь. Мать была в гостях у старшей дочери. В комнате кроме Сухви была лишь кошка — лежала, свернувшись, на длинной скамейке, мурлыкала, да еще сверчок трещал за печкой.

Время шло медленно. Пропели первые петухи. Кошке на скамейке стало холодно, поднялась на печку. Сверчок тоже замолк. А Сухви все не хотелось спать. Смотрела в окно, на тонкую, слабую полоску осенней зари. Думала о Ванюше. Ей хотелось, чтоб он стоял под ветлой у окна и ждал, когда она выйдет.

СИДОРОВЫ

Сын Елвен, Прухха, родился в год, когда все вступали в колхоз. Его отец, Матвей Капитоныч, сначала тоже вступил, но по настоянию жены скоро из колхоза ушел и уехал из деревни совсем. Вернулся через несколько лет. Пруххе был уже четвертый год. Как-то в жаркий летний день мальчишка нежданно-негаданно налетел у ворот на мужика с растрепанными волосами, козьей бородкой. Усталый гость еле держался на ногах. Прухха, увидев его, испугался и юркнул в подворотню. Матви тоже вошел во двор. Мальчик забрался под сени, так и не вышел, пока мать не вернулась с работы.

— Елвен, я пришел, — встретил ее муж.

— Вижу, — ответила жена холодно, неприветливо. — А где Прухха? — спросила она.

— Один мальчик тут бегал, убежал под сени. Это разве наш Прухха был? Я и не узнал.

— Гостинец бы ему дал, не стал бы убегать.

— Что ты, я сам еле добрался, голодный. По пути Христа ради просил. В последнее время совсем не работал, болел.

— У лентяя и рубаха больна, — сказала Елвен резко, словно камень кинула. — Завтра пойдешь жать, коль вернулся.

— Видишь, как ноги отекли. Как я пойду в поле?

— Родителей моих видел?

Родителей Елвен, кулаков, выселили на Урал.

— Не дошел я до них, совсем изморился.

— А мне хоть сейчас умирай, ни капли не жалко.

Елвен взяла мальчика на руки. Прухха пугливо озирался. Елвен быстро вошла в сени, захлопнула за собой дверь, а муж остался на крыльце.

— Елвен, пусти, больной ведь я.

— Не пущу, ребенок тебя боится. Вон у амбара ночуй.

— Вот возьму и вступлю в колхоз, — сказал Матви неуверенно.