Шум падающих вещей - [10]

Она втянула воздух сквозь сжатые губы и зубы и прошептала: – А теперь у меня будет ребенок. Не знаю, готова ли я, Антонио. Я не знаю.

– Я думаю, да, – сказал я, тоже шепотом, насколько помню. И помню, что добавил: – Перевози свои вещи, мы с тобой готовы.

Аура заплакала, она пыталась сдержаться, но плач стих, лишь когда она уснула.

Конец 1995 года был обычным для здешних мест: сияющее голубое небо над Андскими высокогорьями, ночные холода, когда температура падает до нуля и сухой воздух обжигает посевы картофеля и цветной капусты, а днем, наоборот, стоит жара, так что скулы и затылок обгорают на солнце. Я полностью посвятил себя Ауре с основательностью – нет, с одержимостью – подростка. Днем мы гуляли, как предписывал врач, потом она отдыхала, а я читал убогие исследовательские работы, а затем мы смотрели кино, которое появлялось у пиратов за несколько дней до официальной премьеры в прокате. По вечерам мы ходили на рождественские новены[15] к моим родственникам или друзьям, танцевали, пили безалкогольное пиво, поджигали петарды и запускали фейерверки, которые с цветным треском рассыпались в желтоватом небе ночного города, в небе, чья темнота никогда не бывает абсолютной. И ни разу, ни разу я не спросил себя, чем занимается в эту секунду Рикардо Лаверде, читает ли он молитвы, поджигает ли петарды, запускает ли фейерверки, один или с кем-то.

Туманным и пасмурным утром после одной из таких вечеринок мы с Аурой пошли на наше первое УЗИ. Аура чуть не отменила запись, и отменила бы, если бы потом не надо было еще двадцать дней ждать сведений о состоянии ребенка, что было бы весьма рискованно. Это было не обычное утро 21 декабря, оно не походило на 21 декабря любого другого года: еще ночью радио и газеты сообщили, что рейс 965 American Airlines из Майами в Кали (место назначения – международный аэропорт имени Альфонсо Бонильи Арагона) врезался в западный склон горы Эль-Дилувио. На борту было сто пятьдесят пять пассажиров, многие из которых летели не в Кали, а просто должны были сделать там пересадку на последний ночной рейс в Боготу. К моменту выхода новостей насчитывалось всего четверо выживших, все с тяжелыми травмами, и этой цифре не суждено было вырасти. Подробности (самолет – Боинг 757; ночь была ясная и звездная; возможно, вмешался человеческий фактор) я узнал из новостей. Я скорбел об этом происшествии, сочувствовал, насколько был способен, людям, которые ждали родственников к себе на праздники, и тем, что, сидя в самолете, вдруг поняли, что не долетят, что проживают свои последние секунды. Но это было мимолетное, эфемерное сочувствие, которое полностью рассеялось, когда мы с Аурой зашли в узкий кабинет и там – Аура лежала на кушетке без рубашки, а я стоял рядом, – глядя на экран, узнали, что у нас будет девочка (Аура с самого начала пребывала в непостижимой уверенности, что это девочка) и что она, на данный момент ростом семь миллиметров, может похвастаться отменным здоровьем. На черном экране появилось нечто вроде сияющей вселенной, хаотичное созвездие в постоянном движении. Там, сказала нам женщина в белом халате, и сидит наша девочка. Этот остров в море, каждый из его семи миллиметров, это и есть она. В электрическом свете экрана я увидел, что Аура улыбается, и боюсь, что не забуду ее улыбки, пока я жив. Она провела пальцем по животу, собрав голубой гель, который использовала медсестра, а потом поднесла к носу, чтобы понюхать и классифицировать по законам своего мира, и наблюдать за ней было непостижимо приятно, как найти на улице монету.

Вряд ли я думал о Рикардо Лаверде там, во время УЗИ, когда мы с Аурой, совершенно остолбенев, слушали, как быстро бьется сердце девочки. Вряд ли я думал о Рикардо Лаверде, когда мы с Аурой принялись выписывать женские имена прямо на белом больничном конверте, в котором нам выдали результаты УЗИ. Вряд ли я думал о Рикардо Лаверде, когда зачитывал эти результаты вслух, когда мы узнали, что плацента крепится к задней стенке матки, а наша дочь имеет форму нормального овала (услышав эти слова, Аура принялась дико хохотать прямо посреди ресторана). Вряд ли я думал о Рикардо Лаверде, даже когда мысленно составлял список всех знакомых мне отцов девочек, чтобы проверить, оказывает ли рождение дочери какое-либо прогнозируемое влияние на людей, и чтобы найти себе советчиков или даже поддержку, словно тогда уже понял, что начинается самое яркое, самое загадочное, самое непредсказуемое приключение из всех, выпавших на мою долю. По правде говоря, я точно не помню, о чем, кроме своего будущего отцовства, думал в тот день или, скорее, в те дни, пока весь мир неспешно и лениво перетекал из одного года в другой. Я ждал дочь, в свои двадцать шесть лет я ждал дочь, и в водовороте юношеских мыслей мне приходил в голову только мой собственный отец, у которого к этому возрасту уже были мы с сестрой, а ведь первая беременность моей матери закончилась потерей ребенка. Я тогда еще не знал о польском романисте, который много лет назад описал «теневую черту»[16], момент, когда молодой человек становится хозяином собственной жизни, но именно это я ощущал, пока у Ауры в животе росла моя дочь. Я чувствовал, что вот-вот стану новым незнакомым существом, чьего лица я пока не вижу, чьей мощи не могу измерить, а еще я чувствовал, что после этой метаморфозы пути назад не будет. А если сказать иначе, безо всей этой таинственности: я чувствовал, что на меня свалилась ответственность за что-то очень важное и одновременно очень хрупкое, и удивительным образом я ощущал себя готовым к этой ответственности. Теперь мне не кажется странным, что тогда я слабо представлял себе жизнь в реальном мире: моя прихотливая память лишила эти дни какого-либо смысла, не связанного с беременностью Ауры.