Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний - [10]

Но этот облик Ланна дорисовался со временем, а тогда передо мной сидел нервный, энергичный, чем-то завораживающий человек, и даже когда он сидел, казалось, что он беспрестанно движется куда-то. Появлялась, присаживалась, чтобы молча поучаствовать в разговоре о Харькове, исчезала, чтобы появиться с блюдечком конфет, тихая как мышь, бесконечно милая хозяйка дома.

Разговор, естественно, перешел на английскую литературу — главную тему тогдашнего Ланна. Узнав, что я тоже предпочитаю англичан, Ланн еще более оживился, достал толстую книгу в мягком переплете с суперобложкой — его только что вышедшую книгу о Диккенсе и написал — «милому Яше, который, как и я, из Харькова». «И» «я» было написано вместе, но поправлять он не стал, сказав, что я могу объяснять, что писатель не в ладах с грамотой. Это жизнеописание было написано скучно, т. к. над автором довлело требование «обличать пороки» и лишь в тех местах, где обличительные ноты пришить к изложению было невозможно, проглядывал истинный Ланн — веселый, остроумный знаток английского быта, усвоивший юмор его бытописателей.

Разговор перешел на современную английскую (англоязычную) литературу — здесь после Лондона и Киплинга я был профаном: сказывалось долгое пребывание вдали от источников информации. Убедившись в этом, Ланн присоединил к этому дару еще и книжку Джеймса Олдриджа с повестями «Дело чести» и «Морской орел» — приятные модификации милых хемингуэевских и ремарковских мотивов. Тогда еще эти мотивы звучали не для нас, так как довоенные издания были недоступны, новых не было, а кое-что этими мэтрами еще не было создано, и на этом фоне первая книжка Олдриджа выглядела свежо и приятно. Кажется, Ланн говорил и о своем личном знакомстве с Олдриджем. Во всяком случае, он ждал от англичанина многого.

Может быть, желание его и исполнилось бы. Была же и книжка «Дипломаты», насыщенная ориентализмом в хороших европейских традициях, но уже в этой книжке чувствовалось влияние основной работы Олдриджа, поступившего на службу в должности, именуемой «большой друг Советского Союза». Это — высокооплачиваемая должность, дававшая на несколько месяцев в году возможность пожить на лучших дачах России со всей семьей, образование детям, большие гонорары от издания непризнанных на своей родине книг и проч., и проч. Список «больших друзей» достаточно велик. Их, как пешек, передвигают в нужных случаях на шахматной доске, прячут, снова достают.

В формировании корпуса «больших друзей» существует два подхода. Один — приобретение «друга» в молодом возрасте и желательно с весьма ограниченными талантами, не выдерживающими конкуренции на его родине. Такой «друг» становится полной собственностью, но, к сожалению, пригоден он лишь для внутреннего рынка — только в нашей газете о нем можно, например, написать: «По этому поводу известный американский публицист сказал»; напиши так в США, все недоуменно пожмут плечами: кому, собственно, он известен? Но внутреннюю потребность тоже нельзя игнорировать, и такого рода «друзья» нужны. Если они в чем-то мараются, то им нужно дать время обсохнуть. Так, печально известный Альберт Кан, автор или один из авторов книги «Тайная война против Советской России», в которой он с подачи Сталина обосрал Тухачевского и других ныне реабилитированных «товарищей», через лет пятнадцать-двадцать после хрущевских разоблачений был снова вытащен из забвения на страницы нашей прессы как «известный» и т. д., и т. п.

Весьма ценны также друзья-страдальцы, потерпевшие «за идеалы» у себя на родине. Фраза «был брошен в застенки» резко повышает тариф. Наверное поэтому один продажный певец, начинавший с исполнения «спиричуэлов» и американского еврейского фолка и закончивший дружбой с бандитами-террористами, который, пользуясь гуманностью законов своей родины, продолжал там иногда бывать, не боясь ответственности за свою продажность, и старался влезть в любую склоку. Однажды ему это удалось — расхулиганившись с пьяными фермерами, старавшимися сорвать строительство федеральной ЛЭП через их земли, он попал в участок, где по случаю праздника разбирательство было отложено на несколько дней. За это время он успел организовать «общественное мнение планеты», и когда сонные от праздничных возлияний полицейские, разобравшись в пустяшности прегрешений, вышвырнули задержанных коленом под зад в целях экономии казенных харчей, «пострадавший» певец вернулся героем в собственный дом в Восточной Германии, шумно благодаря всех, кто вызволил его из «империалистического плена».

Конечно, очень заманчиво заполучить в качестве «большого друга» человека истинно талантливого или уже сложившуюся «звезду», но такая особа никогда не будет в абсолютной зависимости и в любой момент может скурвиться, как это произошло с Фастом, Монтаном и другими.

Осознание истинного положения дел пришло потом, а пока я держал в руках подаренную Ланном хорошую книжку Олдриджа и прочел ее с удовольствием; друзья мои тоже.

В несколько своих следующих приездов я «по поручению» посещал Ланна. Разговор наш всегда шел о литературе — борьба с космополитизмом нанесла ущерб некоторым переводческим планам Ланна, он в то время не работал. В этих условиях он начал борьбу за издание сочинений Диккенса. Борьба была суровой и грозила Ланну самыми тяжелыми (с учетом особенностей того времени) последствиями. Против него выступил Иван Кашкин, или Какашкин, был такой заочный друг Хемингуэя. Личный вклад этого Какашкина в практический перевод не велик, но он мнил себя великим теоретиком перевода, паном-фундатором «школы» истинных, не таких как Ланн с женой, переводчиков, передающих «дух» и т. п. В одной из своих статей (кстати, не так давно переизданных) он провокационно призывал в аллегорической форме к физическому уничтожению чуждого ветерка в советском переводе — вероятно, имея в виду всяких там ланнов. Под статьей стоит дата «1952 г.», что для Ланна, фамилия которого была к тому же Лозман, было весьма опасно.