Шторм на Крите - [29]

Бог мой, покачал головой Антон Ильич, самому себе не веря. Кажется, это было так давно! А ведь это было всего лишь позавчера. Лишь позавчера они сидели здесь, в таверне, за столиком, где сегодня расположились двое немолодых европейцев – кажется, англичан – и ели пиццу, и говорили, говорили… Странное чувство было в душе Антона Ильича. Ему казалось, будто он знал Юлю очень давно, а ведь не прошло еще и недели с тех пор, как они оказались в одном отеле. Быть этого не может! Он пересчитал, и правда, они прилетели в прошлый четверг, а сегодня еще только понедельник. Как же он ошибался, глядя на нее впервые! Мог ли он знать, что эта холодная неприступная красавица окажется такой нежной, близкой, искренней и… Антон Ильич не мог подобрать слов, чтобы определить, что именно поражало его в Юле более всего. Ее яркая красота, ослепительная и совершенная? Но он знал немало красивых женщин. У многих из них красота была единственным достоинством, другие были сколь красивы, столь же и умны, но Юлю он не мог отнести ни к той, ни другой категории красавиц. Она была, несомненно, умна, хорошо образована, общительна, выйти с ней в общество было бы гордостью для любого мужчины; с первой же встречи Антон Ильич отметил, что одевается она с большим вкусом: носит вещи, которые ей исключительно к лицу, и ни разу – ни на пляже, ни в дороге, ни после сна – он не видел, чтобы она была одета небрежно. О ее чувстве юмора и говорить было нечего. Никогда еще ему не встречалась красавица, которая бы столько смеялась его шуткам и шутила сама! Он помнил, какое удивительное чувство единения и теплоты возникло между ними в первый же вечер благодаря этому ее смеху, звонкому, легкому, всепони-мающему. Однако и это было не главное. Не смех, не красота и не ум, тогда что же? Что? Он никак не мог определить. Может, все это вместе? Или было что-то еще, чего он никак не мог уловить?

Юля – божественная в своей красоте – казалась ему бабочкой, которая кружила на лугу, садилась, куда ей вздумается, и летела дальше, куда хотела. Иногда она подлетала к нему, Антону Ильичу, усаживалась рядом, и, только ему казалось, что она останется в его руках, она взмахивала крылышками и упархивала прочь. И ему ничего не оставалось, кроме как ждать, когда она пожелает снова прилететь. Он не мог просить ее об этом, не мог – боже упаси! – требовать от нее ничего, не смел надеяться на что-то. Она позволяла ему находиться рядом, смотреть на нее, думать о ней, дышать ею – и этого было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым. Пусть он не станет для Юли самым большим и настоящим чувством, что с того? Зато для него она уже стала чем-то, без чего он не представлял уже ни этой поездки, ни отпуска, ни, быть может, всей своей жизни. Какое счастье, что они встретились, в который раз подумал Антон Ильич!

Он расплатился, не забыв, как всегда, подкинуть чаевых для коротышки, пожал ему руку, прощаясь, и вышел к морю. Мысли текли по его душе, свободные и спокойные, как ночное небо над его головой. Он остановился на берегу и стал смотреть на море. Бескрайней синевой уходило оно за горизонт и по обе стороны, невозможно было разглядеть в темноте его берегов, не было ему ни конца, ни края. От этого простора дышалось вольно, широко. Душа смелела и просила чего-то настойчиво и жадно.

Мысли у Антона Ильича вертелись вокруг Юли, все здесь напомнило о ней и о прошедших вечерах: волны так же плескались у самых ног, и так же вверху горели маленькие звездочки. Душа его ширилась от радостного осознания того, что в его жизни теперь появилась Юля, и в то же время была в нем слабая, едва заметная тоска оттого, что сейчас она не с ним, и оттого, что таких вечеров, как сегодня, теперь будет много, и некуда ему будет деваться от этой тоски; и еще какой-то неясный страх ощущал он в глубине, какое-то пугающее понимание того, что их история не будет такой приятной и легкой, какой она казалась ему прежде. Почему? Он и сам не знал. Только стоял в темноте и глядел на море.

Будь как будет, сказал он в конце концов, и решил не думать сейчас об этом, но не смог. Решил пройтись вдоль берега, до пирса и обратно, и тоже не смог. Ноги не шли, и взгляд его так и стремился к отелю – туда, где была сейчас Юля. Пляж был пустым без нее, да и этот вечер тоже. Он понимал, что сегодня ему не занять себя ничем, он не мог думать ни о чем, кроме нее. Ему захотелось обнять ее, прямо сейчас, здесь, на пляже, прижать к себе, уткнуться в ее волосы, вдыхать ее аромат, держать ее руки, целовать ее лицо, слушать ее смех, говорить с ней. Он страстно желал знать, как она: где была, что делала, как провела эти часы, что они не виделись, какие мысли занимали ее сердце. Все это казалось ему важнее всего на свете. К черту море, к черту эту прогулку в ночи, ведь он стоит здесь для того только, чтобы укротить время и поскорее дождаться ее. Всей душой он вдруг ощутил потребность в том, чтобы Юля была здесь, рядом с ним, и это была не блажь, не скука и не минутная прихоть, а порыв всего его существа, тянущегося к той, без которой ничто вокруг не мило, и все утрачивает смысл. Ему показалось странным и неестественным – быть без нее.