Шторм - [46]
Мне тогда было двадцать два, жил я еще в подвале у бабушки, в то лето мои лучшие друзья куда-то разъехались, так что по вечерам я скучал. И чтобы развлечься, я принялся писать газетную статью. Строчку за строчкой. Статья была о Берлинской стене, кажется, как раз в это время много лет назад Кеннеди сказал свое знаменитое «Ich bin ein Berliner»[65], об этом писали какую-то чушь в газетах. Якобы миролюбивые и демократические западные государства всем были готовы пожертвовать для освобождения Западного Берлина. Полный бред. Союзники в это не верили. Зачем, например, англичанам, не говоря уже о французах, помогать жителям города, откуда велась война против них? Всем ведь известно, что они хотели использовать эту половину города в качестве разменной монеты, обменять ее на другие серые зоны, как было в Греции, и жители Западного Берлина это понимали, поэтому-то они так обрадовались приезду Кеннеди; его визит означал, что город продавать не будут.
Конечно, меня все это никоим образом не трогало, но я прочел об этом в книге одного английского журналиста, а через два дня у меня была готова статья на двух страницах, которую я с огромным трудом перепечатал на старенькой пишущей машинке. Пошел наверх и прочитал бабушке. Ей очень понравилось. Но ее оценки мне было недостаточно, и я позвонил Солмунду. Без Хрольва я с ним и Колбейном почти не общался. Но тут у меня было дело. Хотел посоветоваться насчет статьи. Кстати, именно Солмунд сказал мне про ту работу с трубобетоном, он был в каком-то родстве с Карламагнусом.
Когда он снял трубку, мне показалось, что я чувствую слабый запах алкоголя.
— Алло, привет, дружище. Все еще с трубобетонном возишься? Ты ведь в курсе, что я знаю этого Калли, его жена в родстве с моей мамой. Он совсем дурак безмозглый, согласен? Статья, говоришь?! Слушай, я тут простудился и собираюсь завтра взять выходной, а сейчас думал выпить стаканчик тодди, заходи, а? Минут через двадцать?! Пока!
Никакого тодди у Солмунда не было, просто бутылка виски. И два красивых стакана. Мы неплохо посидели. Я рассказывал ему всякие истории о Карламагнусе, одно его имя приводило Солмунда в радостное настроение.
Потом он надел очки и принялся читать статью. Читал долго. Внимательно, не меняя выражения лица. Я уже стал раскаиваться. Наконец он снял очки, отложил листки и сказал:
— Послушай, Шторм, ты долго возился с трубобетоном у этого больного на голову бедолаги по имени Карламагнус, он, к сожалению, со мной в свойстве. Ступай к телефону, он вон там, на столе, позвони ему и скажи, пусть идет со своей фирмой ко всем чертям. Больше ты не пробудешь в ней ни дня!
— Что-о-о?..
— Твоя статья — шедевр. И ясно как день, что ты зря тратишь время на этого Карламагнуса.
— Но ведь мне нужно на что-то жить…
— Верно, но в газетах полно невыносимых дебилов, а ты не можешь за две кроны в час дышать таким дерьмом! Подвинь мне телефон, сейчас услышишь, что бывает, когда нужный человек звонит в нужное место. — Набирает номер, гудок. — Халлвейг! Солмунд Аксельссон на проводе! Он там?.. Да, Эйки, дорогой! Мое почтение. Я тебя не разбудил, дружище? Слушай, Эйки, у меня тут молодой человек, хороший знакомый, мальчик попробовал всего понемногу, рекомендую тебе взять его в газету… Да, уверяю, со временем он войдет в журналистскую элиту. Станет одним из истинно великих! Послушай, он прозябает на какой-то неквалифицированной работе, очень одаренный мальчик, передать ему, что он может ее бросить? Что ты за него возьмешься? Да, буду очень обязан! В четверг, в десять утра! Жду с нетерпением! Спокойной ночи, дружище! Пока!
Я не знал, что и делать. Предложение звучало так заманчиво, а похвала придала мне уверенности в себе. Мы пили всю ночь. Но я еще не ушел с работы и пошел бы туда утром, если бы Солмунд не решил завершить этот королевский пир, пригласив меня на завтрак в ресторан отеля «Лофтлейдир», после чего мы отправились в винный магазин, а оттуда с двумя бутылками ко мне в подвал, бабушка ушла по делам. Перемещение из холостяцкой квартиры Солмунда ко мне было все равно что попасть из дорогого мебельного салона на благотворительную распродажу Армии спасения, но Солмунд был в восторге. Вечером мы пошли в какой-то бар, я достал блокнот и ручку и изображал журналиста, задавая разным идиотам острые вопросы, а проснулся на следующее утро дома со свинцовой головой, надел робу и отправился на работу.
Два мальчика пытались высказать мне за то, что я накануне прогулял. Их звали Роберт и Альберт, они были родственниками и друг другу, и Карламагнусу; своего рода семейный бизнес, один я был приемышем, посторонним. Роберт мне нравился. Он был совершенно сумасшедший, в некотором роде даже идиот; трижды заваливал экзамен на права, последний раз — после сотни уроков. Выглядел он как цилиндр, без талии, и это действовало мне на нервы, поскольку штаны на нем вечно висели, наполовину обнажив ягодицы, и так он ходил почти целый день. Роберт постоянно организовывал музыкальные группы. Они отчаянно репетировали в прачечной его матери. Одна из этих групп, «Горные братья», считай что стояла на пороге мировой известности. «Мы созрели, чтобы записать диск», — доверительно сказал он мне однажды. Им, как всегда, не хватало, только инструментов, но как-то утром он заявился весь красный от гордости и сообщил, они обзавелись тремя микрофонами. «Три микрофона», — повторил он в тот день раз пятнадцать, и от этого жить становилось светлее. Его родственник Альберт был вполне нормальным человеком, но вечно мрачный — его постоянно настолько возмущала какая-нибудь ерунда, что он просто слов не находил, чтобы выразить свое негодование. В основном его раздражал Роберт. Альберт считал, что он лжет. Всем и во всем. Разговаривал Альберт тихо и только один на один. Отводил человека в сторонку и тихо бормотал, рыская вокруг себя взглядом. Никогда не смотрел в глаза собеседнику. Он предупреждал меня, что нельзя верить Роберту. «Горные братья» никогда не добьются мирового признания. У Роберта нет клавиш. Он даже не знает, что это такое. «Что они будут делать с тремя микрофонами? Роберт — жалкий врун. Лучше его избегать». Если во время этих нотаций я что-то отвечал, вставлял слово — не важно, соглашался я или возражал, — он тут же резко замолкал и уходил, не обернувшись: «И ты, Брут!»
