Штольни, тоннели и свет - [3]

— В восьмидесятом, во «Взрывстрое» числился?

Я кивнул, приготовился выслушать вопрос и выложить все, что заставил себя вспомнить, но следователь порылся среди бумаг и придвинул мне подшивку.

— Эти деньги получал? Подпись твоя?

Мне очень хотелось, чтобы подпись была поддельной, а деньги не получены, но взглянув на бланк, я вспомнил даже магазин, к которому гурьбой потянулись работяги, получив эту премию.

— Подпись моя, и деньги получал! — ответил с разочарованным вздохом.

Расписавшись, спросил: — Что, заворовались начальнички? — Следователь хмуро кивнул. — Этого и стоило ожидать!

— Почему? — он впился в меня насторожившимися глазами.

— Абиш говорил, что у нормального человека бородавка на глазу не вырастает: бог шельму метит! — Я решил начать с этого: иначе не объяснить, почему рабочие люто ненавидели Такырбаса и молчали, хотя были уверены, что их обкрадывают.

Следователь презрительно усмехнулся уголками губ и глаз, чуть приподнялся и опустился на табуретке. Его рыхлый зад, как воздушный шарик, округлился и снова всосал седалище, поменяв и тут же приняв прежнюю форму. Усмешка сбила меня с толку и я заторопился:

— Абиш, хоть и неграмотный, но умный, он говорил: есть законы, созданные властью и временем, а есть вечные, идущие от богов и крови… Что-то вроде совести. Такырбас этих законов не чувствовал.

— Какой Такырбас? — раздраженно спросил следователь, вставляя в машинку чистый бланк.

— Так все звали Петренкова, начальника управления. Такырбас — значит лысый с казахского.

Следователь подавил зевок, поцокал языком, дергая пухлой щекой, и окончательно потерял ко мне интерес.

— Все это любопытно, но к делу не подошьешь!

С повесткой в руке и приниженной шеей в кабинет робко вошел лохматый парень лет двадцати пяти.

— Вот, — повеселел следователь. — Два года числился в вашей бригаде, — хохотнул и подмигнул ему. — Узнаешь напарника по трудовому героизму?

Вошедший ссутулился вопросительным знаком и угодливо осклабился.

— Не то, что тебя, фамилии начальника участка не помнит. Мертвая душа. Это факт!

Я вышел и швырнул в урну отмеченную повестку. Обдавая гарью, мимо с ревом проносились автомобили, нагревался и дышал жаром в лицо асфальт, деревья, как навязчивые побирушки, скрюченными ветвями цеплялись за прохожих. До следующего заезда на работу оставалось тринадцать дней. В общем никаких планов кроме отдыха у меня не было. «Встретиться бы с Абишем, подумал я. — Если утром выехать в Бартогай, к обеду можно добраться».

Знакомые места, немногие старые друзья, оставшиеся в потрепанной бригаде… Я представил встречу с ними и мысленно отказался от поездки. Явлюсь праздный и денежный, вроде вербовщика, в то время как у них с зарплатой туго и начальство под следствием. Нехорошо!

Я выспался днем, до полуночи вспоминал годы прошлой жизни на строительстве водохранилища, почувствовал, что ночью все равно не усну, достал чистую общую тетрадь, придвинул лампу к столу. Приглушенно урчали машины, попрятавшись, помалкивали рассерженные москиты, ночные бабочки мягко шлепали крыльями в стекло освещенного окна. У меня не было фактов, которые хотел получить следователь. Но если бы все знали то, что знал я, Такырбаса можно было бы упечь за решетку без фактов. Так мне казалось той душной ночью. Я обтерся мокрым полотенцем, сел поудобней и начал писать.

Нулевой цикл

Урочище называлось Бартогай — по-местному — «есть лес». На отвилке Кульджинского тракта первая группа рабочих вкопала в каменистую землю столб, прибила к нему обструганную доску, заостренным концом указывающую на колею разбитой дороги. Я столько раз слышал об этом дне, что, кажется, сам видел, как кряхтел, налегая на лопату тучный бурильщий Шмидт, как Славка-бич обмакнул в краску выдубленный мазутом, скрюченный вибрационкой палец, вкривь и вкось намазал им по доске «Бичегорск».

В двенадцати или пятнадцати километрах от тракта речка Чиличка, вырвавшись из горного ущелья на равнину, шаловливо разбегалась рукавами проток, стариц, излучин, затем снова заныривала в узкую теснину скал. Там, где подвижное, меняющее места русло подмыло глинистый берег, среди древних могильников, может быть, и сейчас лежит груда серых, покрытых лишайником камней. Среди них мало кто замечал узкий лаз. За ним, в землянке вроде каменного ящика жил старик, скорей всего такой же бездомный бич, как многие из первоприбывших. Имел ли пенсию или зарабатывал сбором лекарственных трав, говорить об этом он не любил, хотя поболтать был мастер.

Сейчас, когда прошло несколько лет, наши беседы с ним кажутся странными снами.

А тогда… Первое время, слушая его уверения, что он родился и умер полтыщи лет назад, я хохотал. Позже, бывало, его байки и раздражали меня:

— Мели, дед, мели!.. Мне все равно ждать, когда привезут кайло… В детстве на голову не падал? Понятно! Ничего, бывает хуже.

Не обращая внимания на насмешки и недоверие Абиш, обычно, распалял себя с каких-нибудь крученых суждений.

— Чтобы вспомнить жизнь-дорогу, на которой остаются следы, надо мало времени.

По другую сторону она длинна и как сон…

И снова, томясь бездельем, я слушал про битву при Аксу, про резню на перевале Санташ, про егеря и нулевой цикл — ту часть строительства, которую не застал, а со временем так притерпелся к рассказам и рассуждениям, что ничего уже в них меня не удивляло, не возмущало.