Штольни, тоннели и свет - [26]

— Расценки где? — припер начальника к стене проходчик. Лис пискнул, крутнулся:

— Па-азвольте, это совсем другое дело… их заслали в министерство на переутверждение… Не вернулись еще бумаги.

Проходку тоннеля вели сразу с двух сторон, производительность была бешеной. Но что-то уже надломилось в людях: в глазах и в разговорах появились жалкая обреченность, тупая безысходность. Не скоро я понял что происходило, да и самого себя: не зарплату получали, подачку, хоть и не малую, а самое мерзкое — с этим стали мириться.

Тоннель углублялся с двух сторон. Дело шло к сбойке с невиданной досель на участке скоростью, бригадир, из новых, уже не работал, но всю смену трепался с мастером, конторским придуркам давно потеряли счет. Работяги злились, поносили их междусобойчиком, косились друг на друга, выжидая, кто первым не выдержит и молчали.

Теряло смысл все кроме одного мига, когда в кругу семьи или друзей рабочий мог вынуть из кармана тугую пачку денег. Только в тот короткий миг верилось, что они не заслужены, но заработаны.

Поубавилось веры и у Славки, хотя в его звене работали по-старинке, сказать лишнего не боялись. Но как-то и он вздохнул, не понимая до конца, что его так бесит в Такырбасе. А Клюшкин однажды, с жестокой обыденностью, как о вытрезвителе, просипел:

— Сидеть неохота, а то бы кончил!.. Вот бы поимел кайф, — сощурился, как кот после сытной трапезы.

Маркшейдер, хоть и был уверен в расчетах, но в день сбойки нервничал: если ошибся, — позор на всю жизнь. Высота забоя четыре метра: смотришь на кровлю, каска падает. Забурилось. Полутораметровая штанга ушла в породу — ни звука, ни лучика с той стороны. Славка перекрыл воздух, отсоединил перфоратор. Чьи-то руки выдернули штангу из шпура, вставили длинную, кривоватую, в два с половиной метра.

Славка бурил, бригада стояла за его спиной, осторожно вдыхая через нос пыльный и влажный воздух. Перфоратор дернулся, привалился к забою, заелозил стаканом по монолиту. Славка отсоединил штангу, кто-то с другой стороны потянул ее на себя.

Славкины проходчики загалдели, тоже стали тянуть, штанга не поддавалась, выскальзывала из рук и плясала в шпуре. На той южной стороне тоннеля на породе у забоя сидел маркшейдер, курил сигареты одну за другой — штанга вышла точно по центру.

Он не ошибся.

Пришло время, неспокойное для горных мастеров: прежде были при бригадах вроде довесков, теперь приходилось работать больше всех, но массовиками-затейниками.

Наезжали начальники — один главней другого, комиссии — одна важней другой. Мастера, как режиссеры, расставляли рабочих по местам, поправляли им спецодежку, новенькие каски, совал в руки лом или лопату, уговаривал по сигналу делать вид, что работают, а сами бегали, следил за начальством.

Понуро сидели проходчики, курили, кто с лопатой, кто над разобранным перфоратором. Мчался мастер — начали! Комиссия шла по тоннелю. Димка, отвернувшись, угрюмо постукивал ломом по выступу породы. Клюшкин елозил лопатой по борту — на душе погань, как на в зоне после дурного сна, будто очнулся в лагерном гареме. Там, будто вынул голову из петли… А тут терпят, придуряются, сжав зубы, притворяются работающими. Мастер с измученным лицом ел всех глазами, умолял, ну хоть что-нибудь делать.

Славка взвыл, хватил ломом по гранитной стене. Лом отлетел, звякая по породе.

Звеньевой, сбрасывая на ходу новую спецовку и каску, отплевываясь, пошел в поселок, настрочил заявление на увольнение, но так и не смог объяснить Лису, почему уходит в самое лучшее время: впереди и премиальные и пусковые… Славка мотал головой, отказываясь от них и всяких грамот и на душе, без водки, становилось легче, будто камень с груди сдвигали.

Мы же до конца смены курили, кто с ломом, кто с лопатой на коленях, придурялись перед начальством и снова сидели, а вечером от усталости едва добрались до коек и, разбитые, засветло падали спать. Тихо было в поселке. Только в бичевском вагончике гуляли Славка с Димкой, прощаясь с Бартогаем. Димка дотянул до конца смены и тоже подал заявление.

Наступили новые времена. Утром я тащился в тоннель. Курил от безделья, ежеминутно поглядывая на часы, дождавшись конца смены, потом шел к Абишу и слушал его рассуждения об иных временах, о том, что мертвые души работают в три смены, круглосуточно, их уже больше, чем живых, и все — верные рабы Такырбаса.

Я рассеянно кивал. Видел начальника нынешним утром: бородавка на глазу подрагивала, как чувствительный индикатор, сам сытый, холеный, самодовольный, лишь несколько царапин на лице: наверно, след рубца от подушки.

— Сегодня ночью хотел убить его! — сказал Абиш, и я насторожился. Он размотал кожу на своем посохе, который называл мечом, я опять увидел рукоять с мерцающими камями. Абиш сжал ее пальцами, потянул чуть ниже рукоятки… И как платок из руки фокусника, стал выходить из его кулака блистающий клинок. То, что я считал ржавой полосой железа, упало на каменный пол — это был всего лишь камуфляж.

Он протянул мне сверкающий изящно изогнутый меч, как передают из рук в руки новорожденного ребенка. Я поднес к лицу голубоватую сталь с волнистым рисунком, и на ней, как на зеркале, пятнами замутилось мое дыхание.