Шрам на сердце - [6]

Продолжаю читать, однако минувшая ночь с ее паутинно-рваным сном дает себя знать, задремываю. Ровно в четыре просыпаюсь и начинаю одеваться.

— Чего это вы? — вижу удивленные взгляды.

— Как чего? Мертвый час кончился.

— Где-нибудь в другом месте час — это час. А у нас, пневмоников, два.

Я выглянул на веранду. Трое неразлучных и Егорушка спят сном праведных.

В палате не спали. Москалюк лежал на спине. Что он там на потолке разглядывал? Чувствую, что кроме болезни у него еще какая-то тяжесть на душе — может, и посерьезнее. Алексей Павлович что-то тихо говорит, на что Володя отзывается однообразным: «Легко сказать…» Я услышал уже громче произнесенное: «Э, парень, настоящей беды ты еще не нюхал…» Володя что-то промямлил в ответ. Потом, уже раздраженно, бросил:

— Война? Война и меня, еще сопливого, переехала. Лучше б уж в окопах…

Какое-то время лежал молча. Потом сорвал с себя одеяло, оделся и, схватив полотенце, вышел. Через минуту вернулся.

— Нервы, — вздохнул Алексей Павлович. — Ох и нервный сейчас народ пошел…

С веранды появились трое. Я уже знал — строители, диагноз — осложнения после тяжелого воспаления легких. Минута — и уже одеты, уже галстуки, уже причесываются перед зеркалом.

— Мушкетеры, куда? — спрашивает Алексей Павлович.

— На бульварчик, папаша!

— Глядите, чтоб с этого бульварчика вы не попали в другую клинику — на планете Венера…

Мушкетеры смеются и исчезают. Бегом умчался куда-то и Егорушка.

— Между прочим, сколько ему лет? — спрашиваю.

— Сорок семь.

— Что?

— Вот вам и что, — смеется Алексей Павлович. — Он только на три года моложе меня. Воевал, дважды ранен.

— А я думал…

— Эге, все думают.

— А сколько вы мне дадите? — спросил Москалюк.

И скупо улыбнулся редкозубым ртом. От этой вымученной улыбки еще резче выступили морщины на лице; круглую лысину на макушке окружали пряди бесцветных волос. Егорушка по сравнению с ним совсем молодой. Я осторожно сказал:

— Примерно столько же?

Москалюк с каким-то странно горьким торжеством воскликнул:

— Тридцать восемь! Ну, если хотите, так еще три месяца.

В эту минуту я понял, что его больше всего старило: ввалившиеся, погасшие глаза.

— И я, и я через пять лет буду такой! — с болезненным надрывом сказал Володя. — Что это за жизнь? Кашлять, температурить… Да еще — почки…

— А ну молчать! Распустили сопли-слезоньки! — прикрикнул Алексей Павлович. — Да я в ваши годы юношей был. Хотя за спиной уже война стояла, да еще и автобиография. Заскулили-захныкали… Хребет слаб — вот ваша первая болезнь. — И, сердитый, вышел из палаты. За ним выскочил Володя. Москалюк, отвернувшись, рылся в тумбочке.

Я отправился в свою аллею.

Как всегда, когда случай сводил с незнакомыми людьми, меня охватывала непреодолимая жажда: узнать чужую жизнь — нет, не чужую, другую, тебе неизвестную жизнь. Хотелось проникнуть в мысли и боли Володи, чем-то привлекавшего к себе, хотелось знать причины грусти и тревоги Москалюка и понять, почему стал так далек Алексею Павловичу его фронтовой товарищ Микола.

Стрелка-указатель привела меня в библиотеку. За несколько минут я убедился, что книжные полки очень бедны. Библиотекарь беспомощно разводила руками: «Средств мало… Может быть, я достану нужные вам в городской библиотеке?..»

Все же я нашел два томика, не читанные из-за вечного недосуга. А главное, с наслаждением порылся в книжках. Спохватился только через час. А где же воздух? Где климатотерапия?

Вспомнил о шеренге придорожных часовых-кипарисов и решил взглянуть при дневном свете, что там, за ними. Спустился по лестнице к воротам, пересек шоссе, наглядел в шеренге промежуток пошире и, наклонив голову, чтоб не коснуться запыленных ветвей, сделал два шага и остановился, по традиционному выражению, как вкопанный.

Солнце клонилось к горизонту меж двумя морями — внизу голубовато-зеленым, вверху голубовато-синим. Простор хлынул мне в душу, поднял ввысь. Я глянул направо — каменной дугой изогнулся далекий берег с белым кружевом прибоя. Среди зелени розовели дома; город террасами поднимался вверх и вверх. Над ним высились горы с выжженными лысыми плешинами. Из-под ног падал вниз крутой откос, на дне его краснели крыши. Дальше виднелся порт, у причала стоял пароход — видно, тот, что ночью сиял гирляндами огней. Плыли во все стороны белые гусята-катера, огибая длинную руку, что протянул в море порт, бетонный мол с поднятым вверх большим пальцем — маяком.

Но мимо всего этого — второстепенного — взгляд лишь скользнул и снова впился в то, что являло собой суть окружающего мира, — безграничность двух морей.

— И вы, верно, сейчас говорите: «Чому мені, боже, ти крилець не дав?..»

Я вздрогнул. В нескольких шагах от меня стоял Москалюк. Он только что подошел? Или уже давно здесь?

— Вечный вопрос без ответа, — покачал он головой. — Можно летать на сверхзвуковых, космических, каких угодно машинах. Но крылья — это совсем другое.

Он шагнул ближе, и я почувствовал запах водки. «Значит, и так бывает у пневмоников», — удивленно подумал я. Но сразу же и забыл об этом; поразила тоска в голосе, тоска во взгляде, который унес его куда-то далеко.

— Я монтажник-верхолаз, — сказал он погодя. — Представляете, занесет на верхотуру — скажем, на телевизионную башню, — глянешь вокруг — о-о! Летишь!.. Металл поет у тебя в руках. Смотрю вот… Не могу я без высоты. — И под конец сквозь зубы: — Проклятая болезнь!