Шрам на сердце - [7]

Махнул рукой и ушел.

Меня охватила сосущая тоска от мысли, что я тоже должен потерять десятки дней в этой лечебнице, лишь издалека любуясь морем. И каждый день будет до краев полон ожидания. Самое тяжкое испытание для моих нервов.

«За что вас?..» — спросил меня Алексей Павлович. Именно так: за что?

Чего ждут у моря? Погоды?

Так с иронией говорят о неудачниках. Еще смешнее, должно быть, ждать здоровья. Не похож ли я на того чудака, который, втащив лодку на вершину горы, ждал, когда к нему подымется море?

Я постоял еще немного и пошел наугад.

Если тропка — то тропкой. Если асфальтовая дорожка — так по ней. Куда-нибудь должна она вывести. Одна вывела на улицу, где грузовик дохнул на меня смрадом. Я свернул на другую и оказался у крутой лестницы, вырубленной в скалистом склоне.

Держась за тонкие железные перильца, я двинулся вверх и оказался у большого трехэтажного корпуса. Обошел его вокруг. Мне понравились прелестные клумбы. И опять эти невысокие кривые деревья в розовых цветах, что густо облепили ветки, — коры не видно.

— А вы что тут делаете? — спросила на диво красивая женщина в белом халате, возникшая передо мной неведомо когда и откуда — уж не из гущи ли цветущих ветвей?

— Гуляю…

— Нашли место! Вы же пневмоник, а это туберкулезный корпус. Пожалуйста, гуляйте домой…

Я отправился назад по крутой лестнице, исполненный почти мистического страха: на лбу у меня, что ли, написано — «пневмоник»?

После ужина все пошли смотреть кинофильм. Вокруг затихло. О, наконец-то! Хоть немного — за целый день — побыть одному. Книжка — и тишина вокруг.

На кровати одетый лежал Москалюк и читал. Увидев меня, он взмахнул книжкой и, к моему удивлению, громко воскликнул:

— Вот пишет, холера! Здорово пишет…

И добавил заковыристую фразу, которая в зависимости от обстоятельств могла у иного означать и самую черную брань, и высочайшее восхищение. На этот раз вместе с искренним восхищением на меня еще сильнее повеяло водочным духом.

— Кто не знает своего прошлого, — торжественно провозгласил Москалюк, — тот недостоин своего будущего. О-о! Кто это сказал? — Не ожидая моего ответа, он, заговорщицки подмигнув, уже тихо проговорил: — Не думайте, что я пьяный. Так, всего три капли… Пьянство — это упражнение в безумии. Очень метко сказал старый грек Пифагор. Правда?

Я охотно согласился и взялся за книжку. Через некоторое время почувствовал, что тусклый свет — лампа под потолком — до боли утомил глаза. Впереди ночь, четыре стены. Я вышел из палаты. Холодный вечер, но дышится легко.

Вскоре двор наполнился голосами. На какой-то дорожке меня догнал Алексей Павлович.

— Интересно? — спросил я про фильм.

— Интересно лишь одно: зачем выпускают такие картины? — ответил он. — Пора на насест. Чтоб не торопиться.

Помаленьку собралась палатная компания. Готовились к ночи: чистили зубы, принимали лекарства, разбирали постели и раздевались (в который уже раз сегодня!). Дважды заглянула медсестра: «А Егорушки нет! Ох, попадет же ему…»

На стульях, на спинках кроватей — пирамиды одежды. Только один стул свободен. В последнюю минуту влетает Егорушка, уже полураздетый, бросает вещи на свой стул и поднимает руки вверх перед сердитой медсестрой:

— Сплю!

Гаснет свет, и опять фигура Егорушки возле меня:

— Браток, у тебя, кажется, колбаска есть? Одолжи…

Услышав недовольный голос Алексея Павловича, Егорушка забормотал:

— Пожалуйста, благодарю, извините, спасибо, спокойной ночи, сплю…

— Ох, научу я тебя!

— Потом, потом, — охотно согласился Егорушка. — А сейчас полакомлюсь колбасой и заодно объясню новому товарищу самое существенное в нашем здешнем положении. Где-то там, в загнивающем буржуазном обществе, больной может быть нытиком, хныкалой, плаксой и занудой. А наш советский больной должен быть веселый, жизнерадостный, а главное — здоровый!

И, беззаботно смеясь, Егорушка выбегает на веранду.

— Тот, кто постоянно весел, тот, по-моему, просто глуп, — слышу голос Москалюка. — Кто это сказал?

— Пожалуй, лучше уж так: хихикать и приплясывать, — вздохнул Володя.

— Вот и все, что вы в Егорушке разглядели? — сердито спрашивает Алексей Павлович. — Что вы о нем знаете?

— А что о нем знать? — пренебрежительно обронил Володя. — Насквозь видно…

— Сразу и видно?.. Привыкли мы так — с бухты-барахты нацепить на человека ярлык.

— А кто же он, кто? — уже горячился Володя.

— Сам разглядишь, когда научишься видеть не только собственный пуп.

В дверь постучали. Наступила тишина.

Лишь теперь я с удивлением подумал: как быстро пролетел день! Меня закружило в больничной карусели — ни тихой прогулки, ни книжки. Я опасался нестерпимой тягучести длинных и скучных часов — оказалось, что и здесь, в клинике, не хватало времени написать письмо. А ведь я обещал немедленно сообщить, что и как.

Провожали меня, как будто я собрался в опасный рейс на полюс или, по крайней мере, в новое путешествие с Туром Хейердалом на самодельном корабле через океан: «Пиши!», «Телеграфируй!», «Нет, звони, что там письма и телеграммы», «Главное — режим», «Что режим! Гуляй, дыши, лови солнышко», «Далеко не заплывай», «Какое там купанье, ему и душ не разрешат», «Нет, серьезно…», «Серьезный человек дома сидит, а не шляется по больницам», «Сегодня же выпьем за твое здоровье», «А тебе — чур. Зато получишь уколы в соответствующее место», «Выше нос!», «Будь осторожен: там есть отделение юных пенсионерок».