Шпионское наследие - [2]
Будущее не означало для меня ничего, пока оно вдруг не нарисовалось.
В Дувре пышнотелая Мерфи, кузина моего покойного отца, приняла меня из рук матери и привезла в свой дом в Илинге. Мне было восемь лет. В окно поезда я впервые увидел аэростаты заграждения. За ужином мистер Мерфи сказал, что через несколько месяцев все закончится, а миссис Мерфи утверждала обратное, и оба говорили по-английски медленно и повторяли фразы, чтобы я их понял. На следующий день миссис Мерфи повезла меня в Селфридж, где купила мне школьную форму, не забыв при этом сохранить чеки. А через день она меня провожала на платформе вокзала Паддингтон, а я махал ей на прощание новенькой школьной фуражкой.
Англизация, навязанная мне отцом, не требует особых пояснений. Шла война. Школам приходилось как-то справляться в этих условиях. Из Пьера я превратился в Питера. Над моим жалким английским потешались сверстники, а над моим бретонским акцентом — обеспокоенные преподаватели французского языка. Нашу деревеньку Ле-Дёз-Эглиз[2], как я случайно узнал, захватили немцы. Редкие письма от матери приходили в коричневых конвертах с английскими почтовыми марками и лондонским штемпелем. Лишь спустя много лет я осознал, через сколько отважных рук они должны были пройти. Праздники проходили то в лагерях для мальчиков, то у приемных родителей. Из начальной школы в краснокирпичном здании я перекочевал в гранитно-серую публичную школу, но ничего не поменялось: тот же маргарин, те же наставительные беседы о патриотизме и британской империи, то же спорадическое насилие, беззаботная жестокость и неудовлетворенное, безадресное сексуальное желание. Однажды вечером, весной сорок четвертого, незадолго до высадки морского десанта в Нормандии, меня вызвал в кабинет директор школы и сообщил, что мой отец погиб смертью храбрых и что я должен им гордиться. Из соображений безопасности никаких подробностей.
Мне было шестнадцать, когда после особенно нудного летнего семестра я, недоделанный английский недоросль, вернулся в Бретань. Мой дед умер. Мать делила ложе с новым спутником, которого звали месье Эмиль. Мне он не нравился. Одна половина тушки Фадетты досталась немцам, другая участникам Сопротивления. Не зная, куда деваться от подросткового раздрая, и подогреваемый сыновьим долгом, я сбежал на поезде в Марсель и, прибавив себе год, попытался записаться во французский Иностранный легион. Моя эскапада закончилась тем, что офицер в ответ на просьбы матери, объяснявшей, что я француз, а никакой не иностранец, отправил меня обратно в плен, на этот раз в лондонский пригород Шордич, где якобы сводный брат моего покойного отца по имени Маркус возглавлял торговую компанию, занимавшуюся импортом драгоценных мехов и ковров из Советского Союза, который он называл Россией, — и этот человек взялся обучить меня новому ремеслу.
Дядя Маркус на всю жизнь остался для меня загадкой. Я по сей день не знаю, последовало ли это предложение от моих будущих начальников. Вопросы о том, как погиб мой отец, он встречал неодобрительным покачиванием головы — это относилось не к отцу, а к неуместности подобных вопросов. Порой я спрашиваю себя, можно ли родиться скрытным, как кто-то рождается богатым, или рослым, или музыкальным. Маркус не был подлым, прижимистым или недобрым. Просто скрытным. Родом из Центральной Европы, по фамилии Коллинз, он быстро шпарил по-английски, но с акцентом, а на каком языке говорила его мать, я так и не узнал. Меня он называл Пьером. У него была подружка Долли, хозяйка шляпного магазина в Уоппинге, которая увозила его со склада по пятницам в конце рабочего дня. Мне не было известно, ни куда они уезжают на выходные, ни женаты ли они или, может быть, у каждого своя семья. Я знал, что у Долли есть какой-то Берни, но кто он — муж, сын или брат, — оставалось только гадать. Долли тоже родилась скрытной.
И я даже задним числом не могу сказать, были ли «Транссибирские меха и роскошные ковры Коллинза» настоящей торговой компанией или прикрытием для встреч разведки. Все попытки это выяснить утыкались в глухую стену. Каждый раз, когда Маркусу предстояла поездка на торговую ярмарку в Киеве, Перми или Иркутске, его все время трясло, а по возвращении он уходил в запой. А еще незадолго до ярмарки появлялся разговорчивый англичанин по имени Джек, который обвораживал секретарш, заглядывал в сортировочную со словами «Привет, Питер! У тебя все хорошо?» (ни разу не назвал меня Пьером), а затем уводил Маркуса куда-то на ланч, вернувшись с которого тот запирался у себя в кабинете.
Джек называл себя посредником в торговле пушниной, но теперь-то я знаю, что в действительности он занимался разведкой. Когда Маркус объявил, что врач больше не разрешает ему ездить по ярмаркам, Джек пригласил меня на ланч вместо него в Клуб путешественников на Пэлл-Мэлл, где задавал разные вопросы: предпочел ли бы я своей нынешней работе службу в Почетном легионе, насколько серьезны мои отношения с девушками, почему я недоучился в публичной школе, где был капитаном команды боксеров, и не подумываю ли я сделать что-то полезное для своей страны, под каковой он подразумевал Англию, и если я по малолетству не успел поучаствовать в войне, то вот он мой шанс. За весь ланч он лишь раз упомянул моего отца, причем настолько вскользь, как будто вспомнил о нем совершенно случайно:
