Шолохов - [14]

Вошел есаул. Он держался как ни в чем не бывало.

— Прости, хозяин, — сказал он деду Дроздову. — Знаю, не по-казачьи так платить за гостеприимство. И вы, молодой человек, извините. Не сдержался. Азарт! Всю жизнь от него страдал. Да и ненавижу я этих гадов до судорог. Зубами рвать готов. А насчет комиссара не извольте беспокоиться — я приказал его оттащить отсюда.

— А ты крещеный ли? — спросил у терца дед.

— Ах, оставьте вы эту поповщину! — с досадой махнул рукой есаул. — Ну, конечно, крещеный. Только большевики у меня об этом не спрашивают. Ты вот, дед, заладил: вся власть от Бога. Кем же ты Бога считаешь? Православный царь, стало быть, был не от Бога, а эти вот, которые церкви в нужники превращают, — от Бога?

Дед приподнялся на печи:

— А ты что же, ваш-бродь, думаешь, что без Божьего попущения они смогли бы хучь один храм осквернить? Я смекаю так, что в храме не все ладно было, ежели его супостаты в нужник превратили. Либо кто деньги на него нечистые пожертвовал. Святое Писание как учит? Господь поругаем не бывает. Наслал Он на нас мужиков и комиссаров энтих, христопродавцев, в наказание, чтобы мы, как первые христиане, пострадали очищения ради.

— Вот, господа, — сказал есаул офицерам, — из-за этих разговорчиков мы и просрали Россию. Заметьте, что перед вами не Платон Каратаев, а заслуженный боевой казак, который, как повелось в нашем сословии издавна, должен таких вот, — он указал на Михаила, — не в ножки кланяться учить разной сволочи, а головы рубить предателям, как я это только что сделал. Если бы все наши государи и полководцы, начиная от Александра Невского, одному только благочестию учились, и имени русского на свете давно уже не звучало бы.

Дверь открылась, и вошла раскрасневшаяся, под хмельком Марья, дни и ночи напролет шлявшаяся по офицерским компаниям.

— Страхов-то в хуторе! — пропела она. — Зараз иду, а казаки за ноги краснюка кудай-то тащут — а он без головы! Начисто срублена! Тащут, а за ним след кровавый тянется!

— Это нам, дура, будут головы рубить, как их благородия уйдут, — сказал дед.

— А мине, свекрушка, это без антиреса, будут вам головы рубить али нет, потому как мне-то точно будут. У них ко мне особый счет за товарища Сердинова. Я на хуторе не останусь, в отступ с имя вместе пойду, — она кивнула на офицеров. — Уже договорилась.

Глаза у терца маслено заблестели при виде Марьи.

— А вот вам, господа, и иллюстрация, что стало с казачьим духом на Дону, — сказал он. — Казачка, не раздумывая, взяла оружие, чтобы отомстить за своего мужа, расстрелянного большевиками, а господа старики лежат на печи и проповедуют всепрощенчество. Да если бы каждый хам, что поднял руку на русского патриота, знал, что его обязательно настигнет возмездие — хоть от руки женщины, хоть ребенка, — и духа большевицкого в России не было бы!

— Энто ишо никому не ведомо, — возразил дед. — Когда Подтелкина ихнего вешали, он сказал, что всю Расею не перевешаете. А ить он был прав! Ваша сила их силу не ломит. Они могут всех перевешать, кто супротив них, а вы нет. Только зря грех на душу берете, людям головы срубая.

— Ну-с, ладно, — сказал есаул. — Вижу я, что мое общество вам в тягость, а потому пойду на другую квартиру. Не поминайте лихом. А ля гер ком а ля гер — на войне как на войне!

Он кликнул вестового, чтобы тот собрал его пожитки, и вышел с гордо поднятой головой, на прощание лишь коротко кивнув всем офицерам и щелкнув каблуками. Марья скользнула в дверь вслед за ним. Миша вздохнул. Марью он ревновал. Их звероватая, исступленная любовь по закоулкам сараев прекратилась быстро — как только Анастасия Даниловна, поглядев на враз исхудавшего, с темными кругами под глазами Михаила и на довольно светящуюся Марью, поняла женским и материнским чутьем, в чем дело. Сама она говорить с Мишей не стала, перепоручила Александру Михайловичу. Тот, отозвав его на баз, коротко, но доходчиво поведал о биче всех воюющих армий — сифилисе и о том, что Марья всегда была охоча до военных. Мать же тем временем зажала Марью в угол и предложила ей не портить паренька, на что та с обычной своей наглостью заявила: «Вы бы мне еще спасибо сказали за то, что он не рыскает, как пес, по хутору с высунутым языком, где бы ему нужду справить, а я его по-свойски приголубила! Ить он казак уже, ему девку надо! А што касаемо болезней, Настя, то мне энто даже оскорбительно слышать, потому как после смерти Павла никого у меня не было», — но благодушно согласилась оставить Мишку в покое. «Вы только и ему накажите, пущай ко мне в темных углах не лезет, а то я от мушшинской ласки дюже на передок слабая».

Марья, естественно, утешилась быстро, как только подвернулся ей первый ухажер, а вот Михаил долго страдал по ее гибкому, жаркому телу, нет-нет да поглядывал на нее с вожделением. Марья и в этом находила сладость, смеялась глазами, дразнила Михаила. Отец и мать, ежели замечали эти взгляды, отсылали куда-нибудь Михаила. А вскоре Марья прославилась, от мужиков ей не стало отбоя, и она о Мишке забыла, даже дразнить перестала.

Приехал в Плешаков сам командующий Донской армией генерал Сидорин и вручил Марье медаль на георгиевской ленте, да выдал ей и другим овдовевшим бабам по пятьсот рублей пособия за мужей. Марья и ее сестра пришли на площадь нарядные, в белых длинных платьях с оборками, в черных коклюшковых шарфах в знак траура. Деньги они тут же, на глазах у Сидорина и его свиты, сунули себе за пазуху, при общем хохоте собравшихся. Михаил тоже хотел пойти на площадь, посмотреть на генерала и на награждение, но отец не пустил: «Нечего глазеть на палачей!..»