Шолохов - [13]

— Все это мы уже слышали, — махнул рукой терец. — Разговорами дело не поправишь. А не пойти ли нам, господа, покурить на свежем воздухе, а то хозяевам, небось, уже дышать нечем.

Офицеры поднялись, стали разбирать наваленные на кровати шинели. Михаил, которому было интересно слушать их разговор, вышел вслед за ними. На улице есаул угощал офицеров душистыми папиросами с длинным мундштуком, предложил и Михаилу. Он, воровато покосившись на окна, взял. Был поздний вечер. Из Задонья доносился орудийный гул. По улочке, мимо куривших у плетня офицеров, тянулись уставшие, забрызганные грязью пехотинцы. Стоя рядом с терцем, Михаил рассматривал искусно изукрашенный кинжал на его поясе.

— Нравится? — спросил тот. — Посмотри хорошенько. — Он вытащил кинжал из ножен. — Не часто можно увидеть такой клинок. Это Кара-Табан, старый и редкий кинжал.

Сталь была темная, как бы в волнах. Михаил с уважением погладил ее.

— Где же вы его купили?

Терец сверкнул глазами, забрал кинжал и вложил его в ножны.

— Я не армянин, чтобы покупать оружие.

Михаил понял, что сказал бестактность, и покраснел.

— Запомни на всю жизнь: оружие не покупают, а достают.

— Как же?

— Получают в наследство, в подарок, крадут, берут у врага в бою, но никогда не покупают. На Кавказе и у нас, терских казаков, это считается позором.

— А разве красть не стыдно?

— Нет. Украсть коня, оружие или женщину вовсе не стыдно. Наоборот… но ты слишком мал еще…

Михаил снова покраснел. Вечно этот малый рост его подводит!

А терец уже забыл про него. Он завел разговор с молодым хорунжим, донцом, тоже разглядывавшим его кинжал, о холодном оружии и сабельной рубке.

Донец удивлялся:

— Почему среди зарубленных нет обезглавленных? Можно ли одним ударом отсечь голову? Видишь иногда прекрасные удары, — он важно подкручивал свои негустые еще усы, — череп рассечен наискось, а вот отрубленных голов я не видел.

Терец вежливо объяснял:

— Чтобы отрубить голову, вовсе не надо слишком сильного удара. Это вопрос положения, а не силы. Нужно находиться на том же уровне и рубить горизонтальным ударом. Если конный противник нагнется, а он всегда нагибается, то горизонтальный удар невозможен. Пехоту же мы рубим сверху вниз. Эх, жаль, если бы подвернулся случай, я бы показал, как рубят голову.

Доктор-альбинос и толстый подполковник слушали есаула с заметным отвращением. В это время два казака вели мимо офицеров человека без шинели, в гимнастерке распояской.

— Стой! — приказал терец. — Это что за гусь?

— Комиссара в плен взяли, ваш-бродь.

— Куда ж вы его ведете? Все хаты и сараи забиты до отказа, самим спать негде. В собачью конуру засунете?

— Там ему самое место! Наше дело доложить, ваш-бродь, а там пусть начальство решает.

— Подведите-ка его сюда, мы с ним побалакаем. А сами покурите пока.

Есаул угостил казаков папиросами, потом вежливо предложил комиссару.

— Веруете ли вы в бессмертие души? — неожиданно спросил он у него.

Комиссар посмотрел на терца исподлобья.

— Вы это к тому, что меня ждет расстрел? Тогда давайте без комедий. Нет, не верю. Я атеист.

— В самом деле? — искусно разыграл изумление есаул. — То есть вот сейчас вы живы, а потом сразу — как в темную яму?.. Брр!.. Впрочем, каждый получает то, во что верит. Верующий — Царствие Небесное, неверующий — темную яму, полуверующий — какую-нибудь пакость вроде вечного кошмарного сна с открытыми глазами. Вы, стало быть, выбрали темную яму… Стоило ради этого делать революцию? Конечно, это дела вкуса… Но в таком случае вы должны быть согласны, что отправить неверующего в темную яму — никакое не преступление. Вы вот на пороге смерти даже о бессмертии души поразмышлять не желаете. Вам, очевидно, все равно — из небытия пришли, в небытие уйдете… Ваша появление на земле было случайно, таковой же, наверное, будет и смерть. Какая разница — годом раньше, годом позже… — Он бросил папиросу и что-то шепнул на ухо донцу.

У Миши шевельнулось нехорошее предчувствие. Хорунжий стал спрашивать у комиссара, кто он и откуда. Комиссар жадно курил, вяло отвечал. Терец зашел ему за спину, бесшумно вытащил шашку из ножен и коротким горизонтальным ударом, почти без замаха, отсек ему голову, которая покатилась по грязи. Тело еще стояло долю секунды, потом рухнуло. Миша, даже не успевший испугаться, смотрел, как загипнотизированный, на шею комиссара: она была толстая и вдруг сократилась в кулак, и из нее выперло горло и полилась черная кровь.

Михаила вырвало. Он упал грудью на плетень, в глазах потемнело. Его подхватили под руки доктор с пробором и немногословный подпоручик, отвели в хату. Отец и мать, бледные, засуетились вокруг него. Доктор открыл саквояж, дал Мише понюхать нашатырю. Александр Михайлович, узнав, в чем дело, схватился за голову.

— Надо уезжать из Плешакова. Бог с ней, с мельницей, все равно отберут. Придут красные, начнут проводить дознание насчет Сердинова и этого человека, подумают, что и мы как-то причастны. Ведь все было около нашей хаты!

— Зверство, в сущности, — сказал враз отрезвевший подпоручик. — У войны свои законы, трудно спорить. Но быть добровольным палачом — увольте, Бога ради.