Шлюха - [10]

А что если пойти к Марьяне? Он перестал жевать и почувствовал, как сердце у него сменило ритм: стало биться реже и сильнее; он вдруг стал слышать свое сердце — так в самолете вдруг опять начинаешь слышать пропеллер, сбавивший обороты. Он положил на стол постылую шварму и очень спокойно и очень тщательно вытер руки, губы и подбородок. Встал из-за стола, вышел из заведения. Машинально свернул вправо, на тротуар вдоль шоссе, чтобы постоять и покурить. Тротуар был узкий, народ шел по нему и то и дело натыкался на Сашу. С полминуты он постоял, не сразу сообразив, что выбрал не самое удачное место. Вернулся назад, к выходу из шварменной, пошел дальше, на большую улицу. Там он никому не мешал. Стоял и курил.

Какая-то проститутка. Которая его более чем не обнадежила. Идиотизм…

Но узел невменяемости затягивался туже и туже. Он знал, что вечером пойдет к ней.

Саша сидел на бардачном диване, среди зеленых стен. Он ждал Марьяну. Перед этим кассир с когда-то смуглым, а теперь серым лицом, с широким бледным шрамом от угла рта до уха, напоминавший засохший потек зубной пасты, сказал ему, что Марьяны нет, но она должна скоро подойти. Саша спросил: можно ли подождать здесь, и кассир в ответ улыбнулся пикантно-снисходительно-поощрительно. Саша сидел на диване, как сидят на табурете, и ждал. На смежном диване, что под зеркалом, сидела проститутка, для проститутки одетая неожиданно строго, оголенная не больше, чем это принято летом, с тяжелым взглядом черных красивых глаз на тяжелом красивом лице, с волосами, устроенными в виде черных ямайских змей. Она сидела, положив ногу на ногу, и курила. Больше в комнате никого не было. Все молчали. От темно-зеленых стен в комнате было еще темнее.

Проститутка на другом диване повернулась спиной к нему, немного повозилась в углу. Заиграла музыка.

Ветер с моря дул, ветер с моря дул,

Нагонял беду, нагонял беду…

Наверху послышались неторопливо цокающие шаги. Уже по характеру цоканья, по его размеренной неторопливости Саша понял, что это не Марьяна. Скрипенье коричневой лестницы. Спустилась какая-то крупная, пухлая, бледно-розовая. Процокала к ямайке, уселась рядом, закурила. Ямайка коротко спросила что-то у нее, а та, словно только ждала повода, стала о чем-то рассказывать, сдержанно-негодующе, но как будто вместе с тем и оправдываясь. Слов сквозь музыку было почти не разобрать. Один раз Саша расслышал: «Говорит: принеси мне три стакана водки. Как я ему принесу три стакана водки?!» Ямайка вроде бы урезонивала эту пухлую, презрительно кривя рот, — не по отношению к пухлой, а по отношению к кому-то третьему. Саша машинально прислушивался. Потом — обыкновенный русско-израильский разговор, что-то о квартире, о садике, о банке. Как у сослуживиц Саши.

Что ж, люди работают, как везде. «Проблемы». Слушая этих двоих, можно было равно удивляться и тому, что они стали проститутками, и тому, почему все до сих пор не проститутки.

Чья-то осторожная рука отодвинула полог, и в комнату вошел маленький щуплый негр. Острые локотки. Подошел к ямайке, что-то застенчиво сказал ей. Та резко встала, громко сказала пухлой: «Ну, бывай, Светка» — и, повелительным движением вскинув сумку на плечо, не замечая негра, направилась к выходу. Негр еле поспешал за ней, не обращавшей на него внимания. Полог за ними немного покачался; бледно-розовая, оставшись одна, обвела глазами комнату, но, по-видимому, не нашла в ней ничего утешительного, включая Сашу.

Видно, надо мной, видно, надо мной

Насмеялся ты, насмеялся ты…

Первый клиент. Вдребезги пьяный румын, настолько пьяный, что неспособный говорить даже по-румынски. Маленький, светленький, с подслеповатыми глазками, почти безносый и с узкими редкими усишками — волосинки можно было пересчитать. Долго стоял у кассирского стола, мыча, шатаясь и раскачиваясь; рылся в карманах и все, что находил там, выкладывал на стол, как в вытрезвителе. Кассир долго допытывался, сколько у него денег, но румын не реагировал, а все выкладывал и выкладывал, руки у него путались и вязли в карманах. Кассир наконец сгреб все, что тот понавыкладывал, сунул ему все это обратно в карман, вышел из-за стола и повел к выходу. Румын, видимо, не понимал, куда его ведут и откуда.

Марьяна. Когда она внезапно появилась из-за малинового полога, он не сразу узнал ее, хотя сразу понял, что это она. Не узнал он, во-первых, потому, что плохо запомнил лицо, а во-вторых, на ее истинное лицо уже успело наслоиться какое-то другое, весьма отличное от настоящего. Что-то задрожало в нем, как только он ее увидел. Сразу стало как-то муторно, мутно, непонятно, тяжело… Он встал, но Марьяна, вроде как не заметив его, прошла мимо и уселась рядом с бледно-розовой, уселась основательно, надолго, видимо, намереваясь как следует, уютно покалякать, совершенно не нуждаясь в ком-либо постороннем. Он стоял, чувствуя, что занимает слишком много места. Он не знал, что с собой делать. Все беспощаднее он осознавал, насколько он неуместен, не нужен, не нужен здесь. Но раз уж встал, надо было идти. Марьяна закурила и поставила сумочку к подлокотнику дивана. «Ритка смылась уже?» — «Только что». — «Попутного ветра в жопу». Саша подошел к ним. Он не знал, что говорить, как начать, но, слава Богу, Марьяна уже подняла на него насторожившиеся глаза, и он понял, что она его, конечно же, узнала. с мазохистским шутовством Саша учтиво поклонился ей, улыбаясь как можно кривее. Говорить от него не потребовалось, она сама сказала: «Поднимайтесь в первую свободную. Я сейчас подойду».