Шлимазл - [45]

Наличие гиперболоида Мишка отмел начисто — слишком далеко.

Борис сделал вид, что удовлетворен объяснением, поблагодарил всезнающего Кантора, а сам в ещё большее смятение пришел:

«Какой вертолет? Что за чушь? Действительно, летают по ночам вертолеты, один даже ухитрился в Кинерет упасть месяц назад, но почему звука мотора над холмом не было слышно? Голоса арабских детишек слышно. Звяканье ведра на боку у ослика слышно, а шума работы мощного двигателя военного вертолета — нет? И почему остановился на вершине холма и замер там этот волшебный свет? Я должен зайти внутрь этого странного свечения и посмотреть в сторону Голанских высот. Если увижу источник света, ну, скажем прожектор, значит, найду объяснение непонятному явлению, а если нет, значит, я буду участником действа, имя которому — чудо! А где, как не на Святой земле быть ещё чудесам? И как можно назвать то, что необъяснимо, неохватно, непознаваемо? Это, наверное, то, каким должен быть Он! Там на коленях и попрошу у Него за неё. Торопиться надо, пока анализ в Иерусалиме не готов. Успеют написать, что есть метастазы, и ничего уже не исправить, известно ведь, „что написано пером…“

Только бы свет сегодня появился, а то поздно будет, только бы появился».

* * *

Свет возник где-то заполночь. Ещё днём смазал Борис язычок замка, чтобы открыть бесшумно дверь. В страшном волнении находился доктор Элькин Борис Натанович, и на это были свои причины. Он зашёл в обед домой и ужаснулся. В спальне стоял «запах». Он, проработавший шестнадцать лет в участковой больнице, знал, что обозначает этот предвестник смерти. Еще жив неизлечимый больной, еще ест, и пьёт, и планы, может быть, планы строит на будущее, а в палате уже ощущается характерный дух. Может быть, дух этот есть не что иное, как тлетворное дыхание старухи с косой, незримо поджидающей очередную жертву. Этот запах нельзя описать, его нельзя объяснить, его нельзя ни с чем сравнить, его можно только почувствовать. И вот сегодня он присутствует в доме. Жена стояла перед трюмо, он видел её отражение в зеркале — ничего особенного в лице, но как истончилась кожа, как похудела шея. Даже желобок под затылком, обрамленный высоко зачесанными густыми волосами, появился. Опять заныло сердце от пронзительной жалости к ней, опять эти удары под горло и пустота под яремной ямкой.

«Только бы не зареветь в голос, только бы она не заметила, как я испугался», — тревожился он, обнимая жену.

* * *

Луч света проделал свой обычный маршрут, описал круг по периметру холма и замер на вершине. Теперь вперед! Быстрей, пока он не исчез! Не сразу привыкли глаза к темноте. Борис спускался вниз, цепляясь за стволы деревьев, больше всего, боясь угодить в расщелину, и ведь почти угодил шлимазл, но успел-таки ухватиться за камни. Почти до самого ручья сполз без осложнений и тут запнулся, попытался сохранить равновесие, схватился за ветку терновника, и резануло по предплечью, кольнуло во многих местах одновременно ладонь и пальцы, он отпустил ветвь, покатился вниз, закрывая лицо руками и выставив вперед локти. Ударило чем-то по руке, прикрывающей щеку, и падение, наконец, прекратилось. Открыл глаза, вскрикнул и почувствовал, как встали дыбом волосы на темени от ужаса.

Смеялся в лицо ему некто мертвым оскалом, блестели в ночном свете желтые длинные зубы. Отпрянул назад, присмотрелся и все понял. Он упал лицом на голову мертвой лошади, той, которую они видели с Настенькой около гранатового дерева. Вперёд! Тут где-то есть бревно через ручей. Ручей невелик — метра три шириной, но берега илистые — утонешь по колено. Пробежал вниз — мостика на месте не оказалось. Решил поискать повыше, потом испугался, что тот спасительный свет может уйти с вершины холма, и шагнул в илистую топь. Зачавкало, засосало одну ногу, рванулся, упал лицом в грязь, ползком добрался до воды, с удивлением отметив, что само дно ручья каменистое, и выбрался на противоположный берег.

Они с дочуркой петляли пологими зигзагами для облегчения подъёма, когда взбирались на холм, а он теперь карабкался вверх по прямой, цепляясь за камни и не понимая, почему липнут к ладони мелкие камушки. Догадался, что кровит раненая рука, вытер ладонь о мокрую ткань брюк, и дальше, дальше! Хрипел прокуренными бронхами, как загнанная лошадь. Мелькнула мысль, что ту лошадь внизу, арабы, наверное, тоже загнали и бросили умирать. Подъём местами был столь крут, что камни, падавшие из-под ног, летели с шумом вниз к ручью. Он падал, задыхался, но не останавливался. Добрался до вершины холма, увидел свет, шагнул в освещенный круг, повернулся лицом к Голанским высотам и не обнаружил там ничего. Темень. Поднял голову вверх, огляделся вокруг — ни огонька! Тогда откуда свет? Он подошел к границе между светом и тьмой, она размывалась, не была столь контрастной, как казалось из окна, и все-таки она существовала. Вот он раскинул руки, повернул ладони кверху, и блеснула кровь на той руке, что была в световом круге. Повернулся, выставил ту же руку за грань света — ничего не освещается, и даже крови не видно. Сам свет похож на лунный, может быть, чуточку ярче, такой бывает на Севере в полнолуние, когда белым-бело от снега и когда иголки собирать можно, значит, все-таки луна? Но почему освещение столь локально, да и не полнолуние было вовсе, а тоненький серп умирающего месяца печалился где-то сбоку на небосклоне. Итак! Сие необъяснимо. Необъяснимо, как Он! Борис стал на колени, поднял лицо вверх, хотел крикнуть: «Не убивай её, спаси!», но почему-то не крикнул, а сказал тихо и, как ему показалось, очень убедительно: «Она же верит тебе, и дочка тоже верит. Не убивай».