Шлейф - [46]

Как тут быть?

Ужаться в слове.

Бейт-Шемеш

Небо в прозрачных облаках.

Гудит ветер.

Голос Алексея Федоровича:

— Давно я здесь не был… По улицам серым и длинным, закоулкам извилистым, древним, под тем же задумчивым небом пробегал торопливо и ловко, словно мышь в кладовку — на службу…

— Вы уговаривали меня не принимать жизнь всерьез!

— Полусон-полуявь подпирают душу. Ворот рубахи давит на горло, как щит черепахи.

Звонит будильник. Мигает LG.

Голос Арона.

Он все еще жив и ждет ее в машине.

Едем в поселок хасидов за литературным наследием.

Группа захвата в зеленых масках и красных перчатках.

Пестрые гангстеры в черно-белом квартале.

Идиш-Ленд. Восточная Польша.

Черные шляпы с широкими полями здесь именуются фликер-теллер, пояс — гиртл, чулки — зокн. Законсервированное время.

Меж светлыми обшарпанными постройками мелькают темные мужские фигуры на длинных стрельчатых ножках. Легкая, подпрыгивающая походка.

Арон съезжает на пыльную обочину.

Полусон-полуявь.

— Он давно здесь не был.

— Кто?

— Алексей Федорович.

— Откуда ты знаешь?

Чемоданная обсессия настораживала Арона до той поры, пока он не сообразил, что связь с Алексеем Федоровичем придает смысл ее существованию, — человек в поисках смысла. По Франклу.

— Он не появлялся с 155-й страницы.

— А ты на какой?

— На 211-й.

— Погоди, он еще подаст голос. Главные герои если и исчезают, то в самом конце.

— Сюда нельзя. Карантин.

На стук в дверь выбежали дети, за ними — и их родители.

— Киндер, ша! — поднял руку отец семейства и вышел вон. За ним — жена.

Арон объяснил, в чем дело.

О предыдущих жильцах им ничего не известно, они в Бейт-Шемеше новенькие.

Под черной широкополой шляпой скрывались глаза, под маской — рот. Информацию с закупоренного лица не считать. В глазах же его жены, грузной от обильного деторождения, что-то промелькнуло.

— Погоди, — сказала она и скрылась с глаз.

Бейт-Шемеш — в низине, здесь теплее, чем в Иерусалиме, и менее ветрено.

— В этой квартире сначала жила вся семья Мордехая. За престарелыми родителями ухаживала его сестра, тоже свихнутая. Потом ее выманил из дому какой-то наркоман, и мамаша померла с горя. Мордехай ни мать, ни сестру не жаловал, а отца любил нежно, но издалека.

— Вот все, что нашлось, — в руке женщины был полиэтиленовый мешок.

Арон протянул ей купюру в 50 шекелей. Она опрыскала ее аэрозолем и попросила Анну положить деньги в карман юбки. Даже трума — материальное вознаграждение от Всевышнего — может стать разносчиком заразы.

* * *

Мордехай не жалел бумаги. Почерк размашистый, два-три предложения — и новая страница, на оборотных — точки, да закорючки, графические отходы неоформленных мыслей.

Арон рулил, она читала.

«В конце сентября я сидел безвылазно под замком в закрытом отделении „алеф“ печально известной психушки „Эйтаним“. Наконец, в феврале меня вызвали на районную психиатрическую комиссию, заседавшую там же. „Тройку“, созданную по фашистскому закону 1993 года „О лечении душевнобольных“, возглавлял адвокат в вязаной кипе. В своей обычной манере он задал мне несколько вопросов, после чего обратился к представлявшему меня лечащему врачу, жирному упырю Варшаверу. „Я могу отпустить его на несколько часов в Бейт-Шемеш“, — ответил упырь, умолчав при том, что у меня дома остался одинокий отец, девяностолетний больной инвалид ВОВ. Как только мы с упырем вышли с заседания, я потребовал увольнительную немедленно. И позвонил ближайшему другу заехать за мной».

— Не очень-то он тебя жаловал.

— По мне прошелся?

— Да. Хотя ты и отпустил его в Бейт-Шемеш.

— Я-то думал, что мы увозим нетленные трактаты по переустройству мира…

— Нет, тут про побег из твоей больницы.

— На Палестинскую территорию?

— Пока не пойму, — сказала Анна и продолжила чтение вслух:

«Друг по-шустрому прибыл на своем подержанном „ниссане“. При мне была справка с разрешением покинуть „Эйтаним“ на пару часов, и мы погнали в Бейт-Шемеш по извилистому горному шоссе. Голова жутко трещала от лекарств. В поселке я попросил друга притормозить у кафе, его держал знакомый марокканец. Выпив бутылку пива, я заскочил домой, поцеловал старенького папку — и выехал на маршрутке в Иерусалим».

Арон свернул с шоссе, ведущего в Иерусалим.

— Ты куда? — спросила его Анна.

— В красивые места, — ответил он.

«На первом этаже центральной автостанции я спросил у девицы в справочной, как добраться до Рамаллы. „До Рамле“? — усмехнулась она. Я оценил ее юмор: в Рамле находится знаменитая тюрьма. Поднялся на третий этаж, пытался узнать насчет пункта назначения в кассе; там тоже „не знали“. Наконец, молодой ашкеназ, видимо, студент, сообщил, что в Рамаллу ходит маршрутка от Шхемских ворот Старого города. На указанном месте действительно топталась кучка арабов. Такси подъехало, я сел рядом с „вьюношей“ лет девятнадцати-двадцати. Он сообщил, что проезд стоит пятерку; потом, морщась, сказал по-английски: „Smell“…»

— Мордехай невыносимо пахуч! Одно время он решил нравиться женщинам и заливал пот одеколоном «Шипр,»“, помнишь такой?

— «Стоял, повторяю, февраль, и стало смеркаться рано».

— Я спросил тебя про «Шипр»… Кстати, куда делся его «ближайший друг»?

— Видимо, исчерпал свою роль. Мордехай подымает шум, требует таксиста, чтобы тот его вез в Мукату. «Публика не реагирует. По пути водителя то и дело шмонали израильские солдаты».