Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [67]

Вот как в одном из писем Чехов описывал пожар, случившийся в мелиховском доме, – сценка из театра абсурда, – загорелась стена изнутри, бывший в гостях князь принялся рубить ее топором: «Звон в колокол. Дым. Толкотня. Воют собаки. Мужики тащат во двор пожарную машину. Шумят в коридоре. Шумят на чердаке. Шипит кишка. Стучит топором князь. Баба с иконой. Рассуждающий Воронцов» (27.11.1896). Даже неплохой, в сущности, литератор Щеглов, к которому Чехов на протяжении всей жизни был очень расположен, в своих воспоминаниях вменяет ему в вину фразу из «Степи»: «до своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики», – Чехов ее якобы «не доглядел» и заявил, что «нынешняя публика и не такие еще фрукты кушает. Нехай!». Приземленному и убогому позитивистскому сознанию понадобилось пройти через десятилетия войн, революций и строительства социализма, чтобы примириться с подобными описаниями и писательскими «вольностями», не ранее.

Поэтому: ищешь признания у современников – будь добр, катись по накатанной колее или как минимум объясняй всякий раз, что намерен в данный момент делать и куда свернуть. Так что еще и этот груз – читательских предубеждений и привычек – приходилось волочь на хребте Антону Павловичу в своей работе, поскольку на литературных заработках покоилось относительное благосостояние всех обитателей мелиховского «родового гнезда».

Но вернемся к провалу «Чайки». Болезнь зрела в Чехове исподволь, и приведшая к ней депрессия не тогда началась. Шутливая бравада в письме к Суворину от 2.12.1896 года содержит горькие признания: «Если весной война, то я пойду. В последние полтора-два года в моей личной жизни было столько всякого рода происшествий (на днях даже пожар был в доме), что мне ничего не остается, как ехать на войну на манер Вронского – только, конечно, не сражаться, а лечить. Единственным светлым промежутком за эти полтора-два года было пребывание у Вас в Феодосии, а все остальное хоть брось, так скверно».

Симптоматичен момент, когда унесшая Чехова болезнь впервые обнаружила свой размер и у него, вместо привычного кровохарканья от случая к случаю, хлынула горлом кровь. Отсидевшись после своего театрального фиаско в Мелихове, спустя пять месяцев он впервые выбирается в Москву, чтобы принять участие в ежегодной встрече театральных деятелей и пообщаться с приехавшим Сувориным, другом и свидетелем позорного провала «Чайки». Но есть и другая, неафишируемая цель его вылазки в Москву. Сразу по приезде он назначает свидание вечером в гостинице Авиловой, также приехавшей по уговору из Петербурга, будто бы погостить к братьям (это самый сильный ход Авиловой, аналогичный неудавшейся Ликиной попытке устроить путешествие вдвоем на Кавказ). Невозможно, чтобы ожидание этих встреч и свидания не ввело Антона Павловича в состояние крайнего стресса – в ночь на субботу, за несколько часов перед отъездом в Москву, у него началось кровохарканье. Посидев на театральном собрании, они с Сувориным отправляются в ресторан «Эрмитаж» пообедать, но прямо за столиком у Чехова вдруг обильно пошла горлом кровь. Попытавшись отлежаться день у Суворина в апартаментах и день у себя в гостиничном номере (откуда он посылает записку Авиловой с извинениями), во вторник утром он попадает все же с возобновившимся легочным кровотечением в больницу, где тем же вечером и находят его наконец Авилова со своим младшим братом, ее конфидентом. Ситуация выглядит довольно двусмысленно, но любящая замужняя женщина добивается, чтобы ее допустили к обессиленному болезнью Антону Павловичу. Тот рад. Назавтра она опять у него, но приходят одна за другой три все более требовательные телеграммы от заподозрившего неладное мужа. Она опасается, что нездоровы дети, и если она не телеграфирует о своем немедленном возвращении, выедет муж и наутро будет в Москве. Чехов настолько болен, слаб и одинок (что не требует доказательств: письма тех лет запечатывались им печаткой отца с надписью «Одинокому везде пустыня» – когда-то дед Антона Павловича, найдя у сына эту печатку, немедленно женил его), что просит Авилову остаться еще на один-единственный день. Он уговаривает ее, вероятно, сомневаясь, останется ли жив (врачи не могут остановить кровотечение). Ее сердце разрывается, но она уезжает в тот же вечер в Петербург, к детям (которые и не думали болеть) и супругу.

Она успевает еще направить в больницу случайно встреченного на улице Льва Толстого, который на манер капеллана заведет с Чеховым знаменитый разговор о бессмертии души. Авилова отдает себе отчет, как беспощадно осудил бы ее автор «Анны Карениной», если бы знал, что творится в ее душе и чем она в состоянии поделиться только с младшим братом («Ужасно захотелось видеть кого-нибудь, кто не был бы ни враждебен, ни безразличен к тому, что я сейчас так мучительно переживала, и я пошла к Алеше»). Проживя долгую жизнь, в своих беллетризованных воспоминаниях о Чехове она вынесет и огласит немилосердный вердикт самой себе: «Я была талантливым ничтожеством» (имея в виду отмеченные своим учителем литературные способности).

Может, прозвучит чересчур сурово и даже несправедливо, но ни для Чехова – в тяжелую минуту, когда он действительно нуждался в помощи и не получил ее, – последствия ее решения не будут иметь уже никакого значения, ни для нас, пытающихся обнаружить в его жизни и, соответственно, в творчестве некие ключевые или поворотные пункты. Те решающие моменты, в которые неожиданно обнаруживается взрывной потенциал тихой повседневности.