Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [65]

Не было у него никакой загадки, и не являлся он каким-то бездушным служителем Литературы с большой буквы. Еще двадцативосьмилетним человеком он писал Суворину: «Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей» (25.11.1888). Он был одним из лучших русских писателей своего века, и ему нужна была не просто жена, но спутница, помощница, вторая недостающая половина, потому что «нехорошо быть человеку одному» и тяжела его ноша. И что же, он должен был сбросить ее и побежать взапуски за юбкой?

Два начала дожидались, какое из них отступит. А ведь чтобы любовь состоялась, должен быть сделан шаг навстречу – дело-то обоюдное. Один раз у них чуть не получилось, когда Лика все подготовила для совместной поездки на Кавказ, оставалось только встретиться на вокзале и сесть в поезд. Но помешала эпидемия холеры, и повторных сколь-нибудь серьезных попыток связать свои жизни не предпринималось ни одной стороной – значит, не судьба.

Особый шарм Лике придавала некая пораженческая черта в ее поведении – то, что впоследствии назовут виктимностью, ролевым поведением жертвы (результат психологической травмы и непреодолимого ощущения недооцененности и вины дочери, не сумевшей когда-то вместе с матерью удержать отца и мужа). Именно эта черта помешала способной, очаровательной и очень плотской молодой женщине реализоваться профессионально, а также в личной жизни, по большому счету. Чехов был мужчиной ее жизни. Возможно, она была женщиной его жизни. По «замыслу» – но произошел какой-то сбой в ходе его воплощения и реализации: ключ не подошел к замку, дверь не открылась.

Свободный человек Чехов мог жениться только по любви. Его страшные сны – что его женят на нелюбимой женщине и ругают в газетах (в письме от 13.10.1896, за четыре дня до премьеры «Чайки» в Петербурге).

Внутренне он, кажется, был способен (а может, и расположен) взять жену с чужими детьми. Такую, как Авилова, жена петербургского госчиновника и способная писательница, – в другом случае. Он охотно и не без удовольствия редактировал ее рассказы, а главное, она несомненно привлекала его как женщина. Но он был щепетильным и тактичным человеком, а она – пославшая ему брелок с шарадой «Если тебе понадобится моя жизнь, приди и возьми ее» – оказалась рабыней своего брака, идеально приспособившейся к сожительству с состоятельным и ревнивым мужем, от которого целиком зависела в материальном и правовом отношении («Анна Каренина» предупреждает! Роман Толстого вышел в свет двумя десятилетиями ранее). Как в свою очередь Чехов зависел от взятых на себя обязательств перед родными. Поэтому литератор Авилова изобретала и создавала двусмысленные и тягостные ситуации, а тем временем женщина Авилова исправно рожала законных детей, задабривая и успокаивая мужа.

Авиловой принято верить, хотя адресованное ей и содержащее некое полупризнание так называемое «алехинское» чеховское письмо мая – сентября 1901 года – это воспроизведение пропавшего оригинала по памяти адресатом. Однако нельзя исключить совершенно, что Чехов просто воздержался от обременительного романа с замужней женщиной, и все описанные последней платонические страсти-мордасти, по крайней мере наполовину, плод воображения – попытка пожилой женщины, потерпевшей фиаско и очнувшейся на склоне лет не в своей эпохе и даже стране, переиграть жизнь: оправдать отсутствующее несуществующим (утверждать что-то однозначно не представляется сегодня возможным).

Эта глава не о любовницах, а о потенциальных женах Чехова. Разговор о его законной жене и действительном браке потребует отдельной главы. Но перед этим…

Вылетает птичка

Писатель Антон Павлович Чехов в результате всех этих переживаний написал пьесу о безответной любви и дезориентированном искусстве.

Отдав Косте Треплеву свои мечтания и несколько снисходительные симпатии старшего к младшему, одержимой глориоманией Нине Заречной – воспоминание любви и сочувствие, Тригорину – свое искусство и удочку (но не талант, ум и волю), Дорну – профессию врача, женолюбие и груз лет, распределив железной рукой остальные роли, сам драматург нашел себе символическое убежище в теле озерной птицы, подстреленной глупым заместительным выстрелом и в конце пьесы выставленной в шкафу в виде чучела.

Здесь в превращенном виде представлена была Ликина история, звучали отголоски авторского душевного состояния, что-то в виде ответной шарады адресовалось Авиловой, много места отводилось размышлениям о роли и месте искусства в жизни людей, еще больше скрытому драматизму этой жизни – взрывному потенциалу тишины и повседневности. В целом то была пьеса не столько о стрелах в сердце, сколько о повязках на глазах.

Но вновь не по Сеньке шапка пришлась. Услышав приглушенные разговорные интонации пьесы, обнаружив отсутствие сценических декламации и ора, сообразив, что автор и актеры собираются разговаривать с залом каким-то непривычным образом и не желают никого забавлять, разношерстная публика, сошедшаяся на бенефис комической актрисы Левкеевой, поначалу растерялась, а затем обозлилась (об этом убедительно, с отменным знанием закулисной театральной жизни писал в своих воспоминаниях Потапенко, сам отсутствовавший на премьере из-за Лики в зале). И тогда на расправу – типа «Акела промахнулся!» – дружно поднялись и сбились в свору столичные рецензенты – поденщики, с трудом добившиеся своих мест и социального положения и теперь сладострастно мстящие обласканному фортуной и читателями таланту. К ним присоединились скрытые литературные завистники и недоброжелатели, поначалу крепившиеся, но к третьему акту уже без стеснения разделившие глумление и ликование… черни – другого слова не подобрать.