Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [59]
С какого-то времени будущее больше не было скрыто от него завесой: «Великие события застанут нас врасплох, как спящих дев» (записная книжка, лето 1897 года); он не сомневался, что они сметут описанный им, опостылевший вконец мир (что мир – всякий сколь-нибудь нормальный человек уже за полжизни надоедает себе до посинения, и Чехов здесь не исключение, см. об этом в главе «Домострой»), что лет через тридцать – сорок все будут работать, самодержавие рухнет. Он желал своей стране поражения в начавшейся на Дальнем Востоке войне («Литературное наследство», т. 87, с. 302), дядья его жены оказались на фронте, он и сам, написавший «Остров Сахалин», отправился бы туда военврачом, если бы не чахотка и созревшее к тому времени твердое намерение умереть (современники недвусмысленно свидетельствуют об этом, да и в письмах Чехова нет-нет да и проскользнет). А не можешь, не хочешь участвовать в судьбоносных событиях – освободи авансцену: закон един для всех. Но к этому мы еще вернемся. Пора приступать к делу.
Самый известный чеховский сюжет – не литературный, а автобиографический (он предлагал его в качестве литературного Суворину в письме от 7.01.1889). Это всем известная история о том, как некий молодой человек (читай: Антон Павлович) выдавливал из себя по капле раба, покуда однажды, проснувшись, не почувствовал вдруг себя окончательно свободным человеком (в котором «должно быть все прекрасно» – по гардероб включительно, если верить вымышленному им доктору Астрову).
Действительно, глядя на результат, трудно поверить, что такое возможно: отец – деспот и ханжа (брату Александру 2.01.1889: «…деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать»), телесные и другие наказания, брошенность (бегство отца в Москву от долговой тюрьмы и отъезд семьи), изнурительные труды и унизительная бедность все три последних гимназических года в Таганроге, последующие десять лет учебы на врача и погони за любой возможностью заработать копейку уже в Москве (работа на износ для «Будильника», «Стрекозы», «Осколков» и др. изданий), отсутствие времени и условий для устройства какой бы то ни было личной жизни (т. е. вынужденные походы в бордели) и, наконец, шаткое, неустойчивое положение молодого человека, принявшего на себя груз ответственности – взявшего на иждивение родителей, вынужденного заботиться не только о сестре и младших братьях, но и о непутевых старших (в вышеупомянутом письме Суворину: «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости»). В силу этого он не только был признан старшим в разбредшейся, кто куда, патриархальной семье, но и оказался намертво привязанным к ней.
Его посещала лихая мысль: забрать с собой только мать и сестру и переселиться с ними в Петербург, где его ценили как литератора и человека (13.01.1889, имея уже всероссийское имя: «Знаком я близко и коротко только с Питером, в Москве же я чужой и непризнанный. В Москве я изображаю из себя доктора и больше ничего»). Но то был бы уже другой Чехов. По счастью, он этого не сделал.
Порог между «осколочной» журналистикой (где «братья Чеховы» с годами завоевали репутацию и имя) и серьезной беллетристикой (где по соседству на журнальных страницах могло оказаться опубликовано произведение Льва Толстого!) до Чехова был непереходим. Чехонте первому в русской литературе удалось преодолеть его, выкарабкаться из разночинского мусора «мелочей» и «осколков» и стать Чеховым. Сначала его талант признали и оценили влиятельные петербургские литераторы – Григорович, Плещеев, Суворин, – в год выхода «Степи» дело увенчалось присуждением Чехову Пушкинской премии – 500 рублей в денежном выражении, но имя нового писателя сделалось известно всей читающей России. Присуждение этой премии Чехов в шутку сравнил с награждением орденом Станислава III степени. К наградам же в своей тягловой, вьючной жизни он оказался совсем не готов: четыре дня кровохарканья при известии об этом (27.10.1888 Линтваревой), смятение в душе (9.10.1888 Плещееву: «Премия выбила меня из колеи. Мысли мои вертятся глупо, как никогда»; 10.10.1888 Суворину: «Так мне везет, что я начинаю подозрительно коситься на небеса. Поскорее спрячусь под стол и буду сидеть тихо, смирно, не возвышая голоса <…> Я послушаюсь того хохла, который сказал: “Колы б я був царем, то украв бы сто рублив и утик”), испуг и торможение (тому же Суворину 27.10.1888: «Мне не нравится, что я имею успех <…> …обманываю своими произведениями <…> …еще не начинал своей литературной деятельности, хотя и получил премию», – и задним числом Баранцевичу 2.02.1889:
