Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [40]

Возвращение в халат

Вся наружная жизнь Обломова – это «утробное бегство», фиксация – по Фрейду – на какой-то из ранних стадий психического развития, непобедимое желание вернуться в безмятежный мир материнской заботы (отсюда желание быть накормленным, прежде всего, и приласканным). При этом его внутренняя жизнь достаточно интенсивна («Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня…» – нападает он на Штольца), а его сердце безошибочно и способно понять несравненно больше, чем самый трудолюбивый ум (редкий у мужчин талант, за который Пушкин так любил и ценил своего друга и сибарита Нащокина).

Обломов бежал от света жизни, каким явилась для него Ольга Ильинская, к ее теплу, каким стала для него вдовушка из петербургских предместий Агафья Матвеевна (комбинация из имени невесты в «Женитьбе» Гоголя с отчеством матери самого Гончарова; в классицистическом по замыслу и драматургии повествовании все типы сконструированы и большинство имен значимо: от Штольца – по-немецки «гордый», до имен негодяев – Тарантьев, Мухояров, Затертый, – не говоря уж об Обломове, Пшеницыной и др.). Трудно не вспомнить здесь пассаж о булгаковском Мастере: он не заслужил света, он заслужил покой.

И все в покое хорошо, кабы не скука. Для Обломова покой ассоциировался с отсутствием тревог и «тихим весельем», тогда как труд исключительно со «скукой». Но как показал опыт Обломова и Штольца, оба этих состояния равно заканчиваются тоской, а это монета более крупного достоинства. Рассмотрим ее реверс.

Идиллия

Та часть романа, где повествуется об отношениях и браке Ольги со Штольцем является самой слабой и более того – фальшивой. Не потому, что счастье невозможно или не требует слов (Лис у Сент-Экзюпери нашел же слова для этого), не потому что Ольга с Андреем его заболтали, как у какого-нибудь Чернышевского (что было общим рассудочным помешательством того времени, поразившим даже Обломова), а потому, что оно оказалось бессодержательным гораздо в большей степени, чем полурастительное счастье Обломова с бесконечно тупой и чистой сердцем вдовушкой в жалком подобии Обломовки на Выборгской стороне.

Склонный к прямым и эффективным решениям Штольц, «утопив страсть в женитьбе», неожиданно упирается в тупик: «Все найдено, нечего искать, некуда идти больше». Ему вторит всем удовлетворенная и успевшая стать матерью Ольга: «Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра… мне жизнь покажется… как будто не все в ней есть…». У четы Штольцев созревает иррациональное и неисполнимое желание поселить в своем имении Обломова, после его смерти они возьмут на воспитание его ребенка, – и это так похоже на стремление вернуть себе или обрести живую душу, бог весть где и как оброненную. Потому что активность как таковая, сама по себе, сколь бы искренней она ни была или хотела казаться, не доводит до добра, когда она… бесталанна. И люди вроде всё хорошие, а чего-то не хватает.

Да и сам холостой Гончаров не очень-то верит в нарисованную им картину – перо его теряет силу и завирается все больше. «Кругом сияла вечная красота» – это все, что писатель может сказать о Швейцарии, «блещущая красота» – это уже о Крыме, где он поселил придуманную им счастливую семью (похожим образом Толстой в «Анне Карениной», чтобы не мучить перо и читателя, просто опускает путешествие Анны с Вронским в Италию). «Верный и глубокий наблюдатель явлений жизни» и их «истолкователь» – это о Штольце, являвшем собой в начале романа живой и полнокровный образ незаурядного русского немца. С Ольгой того хуже, мужа она «обливает лучами взгляда» и «довоспиталась до строгого понимания жизни; два существования, ее и Андрея, слились в одно русло… все было у них гармония и тишина». Так не о том же ли мечтал и не к тому ли стремился Илья Ильич Обломов?! Или Пушкин, писавший «Пора, мой друг, пора» и «щей горшок – да сам большой»? «Обломову» предшествовали «Старосветские помещики» и «Женитьба», за ним появились «Ионыч», «Душечка», «Иванов», «Дядя Ваня», «Вишневый сад», да и весь парадный ряд русской литературы бесконечно пытался разрешить эту неразрешимую квадратуру круга, чему не предвидится конца, даже если великая литература уже почила в бозе.

Великая мечта

Мандельштам эту мечту определил как сугубо славянскую (что не так) мечту о прекращении истории: вот История закончится – и будем просто жить (Толстой, Фукуяма… несть утопистам числа). Потому и коммунизм неискореним в принципе, поскольку всякое нормальное (да и не очень) детство, по существу, коммунистично. Гончаров в предельно гипертрофированной форме поставил/изобразил проблему борьбы и единства противоположностей (прости, читатель, за формулировку), где каждая сторона если не уродлива, то недостаточна, иначе говоря – нежизнеспособна. Бердяев некогда писал о «вечно бабьей» сущности России, когда на улицах уже гуляли человеки с ружьем и жестокие комиссары в кожанках, – куда подевались? Коловращение продолжается.

Но остался роман, который говорит нечто предельно важное о жизни вообще. Не только русской.