Школа - [22]

— Итак, — тогда продолжил он, искусственно ободряя себя. — Весь этот ваш мир — дерьмо. И мы — дерьмо. И любовь наша к нему и это сюсюканье по каждому поводу и без — ещё большее дерьмо. Порой возникает ощущение, что только в этом и заключается смысл жизни человека — ежедневно, ежечасно доказывать друг другу, что всё прекрасно и под полным контролем, тогда как всё вокруг — дерьмо!

— Браво! — прокричал кто-то.

— И вы — дерьмо! — ответил ему Волков. — И те, кто ушёл раньше — тоже.

Зал снова взорвался аплодисментами. Все встали со своих мест и принялись хлопать ритмично в ладоши и выкрикивать приятные для слуха фразы (если относиться к ним серьёзно). Виктор Игнатьевич, вживаясь в роль, жеманно раскланялся. По всей видимости, лекцию на этом следовало заканчивать.

— Рад был поделиться с вами своими мыслями! — крикнул он, чтобы перекрыть шум.

— И мы рады!

Зрители, в основном «дети», стали подходить ему и пожимать благоговейно руки. Он потворствовал им в этом спектакле. Потом какая-то девочка руку ему поцеловала. Её пример понравился другим, и они принялись делать то же самое.

— Благодарим вас, инспектор! — слышалось со всех сторон.

Теперь обе руки его были покрываемы нескончаемыми поцелуями. Потом он ощутил, как с него сняли ботинок и носок на правой ноге, и кто-то стал лизать его голую пятку. Волков дёрнулся, но чьи-то крепкие руки не позволили ему освободиться. А в ногу тем временем уже вцепились зубами. И он закричал, как не кричал, наверное, никогда в жизни.

Ему удалось вырваться, благодаря тому, что он отбросил все эти предрассудки и сантименты и стал действовать грубее, пиная наседающих на него детишек куда придётся. Помогал себе и кулаками. Они валились под его мощными ударами, но поднимались и наседали вновь.

Он побежал.

Опрокинув кого-то стоявшего в дверях актового зала, он выбежал в коридор учебного корпуса, мельком бросил взгляд в сторону тоннеля, соединявшего его с жилым — там уже поджидала его группа «детишек». А что, собственно, ему там делать? У него единственный выход. Всем выходам выход. Настоящий выход, выходнее не бывает. И он толкнул наружу тяжёлую дверь парадного подъезда.

* * *

Ветер тут же налетел на него и сбил с ног. Но он поднялся и побрёл по сугробам, высоко задирая ноги, ступня одной из которых была совершенно оголённой. Он не разбирал направления и не видел ровным счётом ничего. Стихия проглотила его, словно она сама изголодалась по живому и тёплому, и теперь грелась, высасывая, капля за каплей, жизненную силу из одинокого путника.

Он не сопротивлялся, и холода не чувствовал. И усталости тоже. Он не чувствовал вообще ничего, если честно. И планов у него не было абсолютно. Движение вперёд — вот что было его единственной задачей на данный момент времени. Лишь бы убраться подальше оттуда, где его ждут сотни протянутых к нему карикатурных детских ручек.

Кажется, ему удалось пройти мимо ворот, а это значило, что он уже на дороге, которая пролегала где-то здесь, под метровым слоем снега. Которая ведёт в его родной город — всего три часа езды на машине в хорошую погоду и с опытным шофёром. Конечно, оставался ещё вездеход «на хуторе у Петровича», но рассчитывать на него было не более дальновидным, чем на встречу с тем же пресловутым ангелом-хранителем.

Он нашёл в себе силы остановиться и оглянуться назад, чтобы определить не пустили ли за ним погоню.

Погони не было, но он увидел нечто более опасное: на том месте, откуда он совершил свой дерзкий побег, высилась острая чёрная башня, громадная до такой степени, что венчавший её шпиль упирался в самое небо. И в ширину она занимала всю территорию «Радости». Она будет расти по мере его удаления от интерната, догадался он, преследуя его. И если он вдруг доберётся до дома, она накроет весь город своей тенью. К счастью, этого не случится.

Отвернувшись, он продолжил путь, увязая в снегу и бормоча бессвязные молитвы, которым в детстве научила его бабушка. Помогли они или нет, трудно сказать, но он заметил, что сопротивление бури немного ослабло, и как будто стало светлее. Даже забрезжил какой-то неясный силуэт впереди: то ли избушка, то ли скала. А потом он вдруг понял, что это туча на небе. Он уже не идёт, а лежит в сугробе на спине, и нескончаемый снег продолжает старательно заваливать его.

Ну, и хрен с ним! Одним мешком дерьма на Земле меньше.

Сознание его стало угасать и проваливаться в небытие, но в какой-то момент он, увидев вспышки яркого света, произнёс вслух:

— Вот и тоннель, слава тебе Господи! Прости и сохрани!

Однако вместо кого-нибудь из Святых Апостолов над ним склонился Поликарп Эдуардович, мастер школы на все руки, и обрадованно закричал:

— Вот он, голубчик! Кажись, живой.

* * *

В комнату било лучами полуденное, зимнее, злое солнце, и поэтому Виктору Игнатьевичу пришлось нелегко, когда он, наконец, разлепил склеившиеся веки. Смутное пятно над ним понемногу трансформировалось в склянку капельницы. Проявились запахи больницы. Откуда-то снизу докатилась тупая ноющая боль. Ему хотелось задать тот банальный вопрос, свойственный всем больным, приходящим в себя после долгого бессознательного времяпровождения на границе между реальностью и пустотой, но он не задал его. Он боялся получить какой-нибудь не удовлетворяющий его ответ. Тем более что ему всё равно рано или поздно скажут об этом сами.