Шишкин - [73]

По прибытии на Валаам Ф. Васильев принялся заполнять рисунками альбом. Перелистаем его страницы. Любопытно по рисункам судить о том, на что обращал внимание ученик, слушая учителя. Общих дальних планов на рисунках нет. Более внимание уделено плану переднему. Скорее исследователь чувствуется в рисунке, нежели художник. Вспомним, в годы ученичества Шишкин придерживался мысли, что природу должно искать во всей ее простоте, рисунок должен следовать за ней во всех ее прихотях форм. Видимо, потому он занимался в свое время составлением коллекции этюдов различных растений. И тогда же нащупал он метод работы, повторяемый теперь Федором Васильевым. Познание природы ученым образом. Здесь много и от Венецианова: «…ничего не изображать иначе, чем в натуре является».

Конечно же, работа на природе с Иваном Ивановичем ни в коей мере не могла быть сравнима с копированием «оригиналов» в рисовальной школе. Именно здесь, на Валааме, рядом с Шишкиным, нарождался тот художник, тот гениальный Васильев, в котором, по замечанию И. Н. Крамского, «русская пейзажная живопись едва не получила осуществления всех своих стремлений. Он был близок к тому, чтобы сочетать самую строгую реальность с высокопоэтическим чувством».

Можно согласиться и со словами другого художественного критика: «Если бы смерть пощадила его еще несколько лет, мог бы дать нам первоклассные произведения и совершить громадный переворот во всей пейзажной живописи». Есть смысл напомнить лишь некоторые картины Васильева: «После грозы», «Мокрый луг», «Оттепель». Но все это в будущем. А сейчас они с Иваном Ивановичем и другими молодыми художниками изучали Валаам, который для Васильева станет той же школой, какой был Валаам и для Шишкина.

По рисункам Васильева можно судить и об их обыденной валаамской жизни: «У костра в лунную ночь», «В лесу. Встреча с медведем», «Монахи, тянущие невод из воды».

Любопытно: некоторые этюды писали почти с одного места, например, «В церковной ограде. Старое кладбище Валаамского монастыря».

И. Н. Крамской после смерти Ф. Васильева в 1873 году напишет В. В. Стасову: «Вам известно, что он не был учеником Академии и не ей обязан своим развитием, а Шишкину». Он же заметит: «Трудно сказать, в каком бы направлении пошло развитие Васильева, если б не встреча с Шишкиным».

Васильев же писал сестре Евгении, что в восторге от Валаама и тамошней жизни.

Не проходили бесследно и житейские разговоры с Шишкиным. Какие-то нечаянно высказанные мысли Ивана Ивановича могли осесть в сознании ученика.

Иван Иванович в том году закончит картину «Рубка леса». Художественные критики и по сию пору, упоминая о ней, не забывают сказать о жанровых чертах картины, позволяющих увидеть, что и как делают лесорубы, изображенные в ней. Много говорят о «дробленности», «детализации», мешающей общему единению картины. И даже то, что «детализация, к которой он прибегает, является реакцией против отвлеченности природных форм в пейзажах академической школы».

Но вспомним слова Ф. М. Достоевского: «Теперь безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков… Но человек, истощающий почву с тем, чтоб «с меня только стало», потерял духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто не существует».

Не эту ли картину изображает Иван Иванович, которого так больно задевала «Рубка леса» в России. Рубка национальных устоев, нравственности, гармонии человеческой жизни.

Он как бы говорит: там, где разрушение Бога (в данном случае природы), — там смерть.

Д. И. Менделеев, характеризуя эту пору в России, напишет: «Русский мужик, переставший работать на помещика, стал рабом Западной Европы и находится от нее в крепостной зависимости», и далее: «Крепостная, т. е. в сущности экономическая зависимость миллионов русского народа от русских помещиков уничтожилась, а вместо нее наступила экономическая зависимость всего русского народа от иностранных капиталистов…», «миллиарды рублей, шедшие за иностранные товары… кормили не свой народ, а чужие».

Эти миллиарды зарабатывали, вырубая, в частности, и продавая лес.

Летом 1867 года на острове Валаам появился молодой ученый А. А. Иностранцев. Ему нужно было сделать петрографические дополнения к описанию острова, оставленному ранее С. С. Куторгой.

Едва пароход миновал темные высокие скалы и причалил в уютной бухте, А. А. Иностранцев направился к настоятелю монастыря — игумену Дамаскину.

Услышав, что молодой ученый будет изучать камни, Дамаскин оживился. Признался даже, что сам увлекается ими. На Валааме, неподалеку от монастыря, имелась изба, в которой шлифовали камни.

«После нашего разговора о камнях, — вспоминал А. А. Иностранцев, — Дамаскин вызвал послушника и дал ему следующий наказ: «Поместить их (т. е. меня) там же, где живут дикари». Не расспрашивая о том, кто такие эти. дикари, я пошел за послушником, и он привел меня к большой монастырской гостинице, где мы поднялись в самый верхний этаж, и там отвел мне свободную комнату. Он же предложил мне подать самовар и булки, от чего я не отказывался, ибо не обедал, а трапеза в монастыре была окончена до прихода парохода. Монастырские булки из просфирного теста я нашел превосходными и отсюда заключил, что на Валааме с голоду не пропаду.