Широкий угол - [50]

– Фото на обложку у нас уже есть. А вот материала для фотосессии не хватает.

– Завтра обсудим, – сказал он и повесил трубку.

Весь день мы смотрели новости на «Аль-Джазире» и «Си-эн-эн». Нам хотелось следить за протестами в твиттере в режиме реального времени, но арабского никто из нас не знал, и, судя по всему, на Жемчужной площади не было ни единого иностранного журналиста. В репортажах показывали тысячи протестующих, собравшихся вокруг ротонды, в центре которой стояла знаменитая скульптура-жемчужина.

Ближе к шести вечера, когда солнце уже начало опускаться, пришел мейл от редактора «Рейтерс».

Ваш контакт мне дала Джуди Онейл. Нам срочно нужен фотограф в Манаме. Насколько мы знаем, вы сейчас там. Будем очень благодарны, если сможете отправить несколько фотографий протестов на Жемчужной площади. Учитывая исключительные обстоятельства, готовы предложить вам очень хорошую оплату.

Я обвел взглядом троих людей, сидящих в номере: Лиза, Сьерра и Патрик не сводили глаз с телевизора. Я снова глянул на экран айфона. Яссим сказал никуда не выходить из отеля. Но там, снаружи, люди во весь голос требовали, чтобы правительство дало им больше прав, а иностранных журналистов выгнали из страны. Выйти на Жемчужную площадь и поснимать толпу, а может и взять интервью у кого‐нибудь из протестующих было очень важно – это дало бы миру информацию. Судя по всему, пришло время действовать.

– Спущусь в бар ненадолго, – объявил я. Никто не отвел глаз от экрана. Я схватил свою самую маленькую камеру, надел куртку и предоставил трех моих коллег смутной совместной тревоге. Следуя указаниям навигатора на айфоне, я направился в сторону рынка, на площадь, где высилась внушительная скульптура, вокруг которой собрались демократически настроенные шииты. Темные пустые улицы разительно контрастировали с огромной толпой, заполнившей площадь. Люди ставили палатки и готовились провести ночь на улице; в самой большой палатке раздавали еду. Я ждал, что атмосфера будет напряженной, полной агрессии – но на площади царило праздничное настроение, всё чуть ли не вибрировало от ощущения победы. Шииты Бахрейна, несмотря на двоих погибших, были настроены оптимистично. Чувствовалось, что правительству придется к ним прислушаться.

Я сделал много снимков, но не осмелился никого ни о чем расспрашивать – побоялся, что власти меня обнаружат. Нельзя было привлекать к себе внимания, особенно учитывая, что Яссим передал предупреждение, чтобы мы не выходили из отеля. Через двадцать минут я вернулся в «Интер Континенталь». Лиза и Сьерра уже ушли к себе, а Патрик все еще сидел у меня. Я рассказал ему, куда ходил и что делал. Его это изумило; я дал ему посмотреть снимки, пока они загружались на компьютер.

– Ну ты даешь! – воскликнул он.

– Там снаружи как будто огромный праздник. Люди совсем не кажутся подавленными. Они хотят демократии. Хотят свободы, – сказал я.

– Ну ты и бунтарь. Сделал, что было в твоих силах – вышел на улицу и поснимал, поддержал их протест. Теперь отправишь материал в «Рейтерс»?

– Не думаю. Мне кажется, пока я здесь, публиковать их небезопасно. Кто‐нибудь в Бахрейне может задуматься, откуда у «Рейтерс» эти кадры, так что лучше не рисковать. Отправлю, как только выберемся отсюда.

Патрик ушел к себе, оставив меня одного. Я выключил свет и залез под одеяло, в голове роились мысли, страхи, сомнения и вопросы. Я уже собирался протянуть руку к ночному столику, на котором лежала упаковка снотворного, привезенная из Нью-Йорка, но замер. Я мог остановить свой поток мыслей и спрятаться в глубоком искусственном сне, но предпочел не отключаться, а продолжить думать. Хотелось заснуть самому, полностью прожив эмоции, которые вызвала у меня Манама в этот день.

Толпа за окном пела; а может, мне это только снилось? Всем тем мужчинам, женщинам и детям надоело терпеть притеснения правительства. Им надоело жить при режиме, который не уважает основные свободы. При режиме, который держится на цензуре и ходит под ручку с Саудовской Аравией, суровой и феерически богатой.

В этой стране евреи были меньшинством и не могли ездить в Израиль. Впервые за годы разрыва я ощутил связь с моей религией, моим миром, моим самосознанием. Я хотел чувствовать себя иудеем в этой стране, где быть иудеем практически невозможно. Хотел выйти на следующий день из отеля и отправиться на поиски таинственной манамской синагоги.

Потом мои мысли обратились на Патрика и его гомосексуальность, которую эта культура, эта религия, этот режим считали неправильной, постыдной и даже опасной. Мы проживали очень схожий опыт в этом городе, таком далеком от Нью-Йорка, который оба полюбили до безумия, несмотря на крыс, вонь и шум.

Но я не впервые наблюдал такую закрытую и жестокую реальность. В прошлом я ее не только видел, но и жил в ней… Воспоминания о Брайтоне нахлынули на меня. Что‐то во мне загорелось. Это был гнев; мой гнев – настолько живучий, что стал уже кристально прозрачным, – гнев на общину, которая, прямо как Бахрейн, отказывала своим членам в базовых правах, считала гомосексуальность Карми чем‐то чудовищным, замалчивала творящуюся несправедливость. Этот гнев снова пылал у меня внутри и кричал, чтобы я пошевеливался, приступил к делу, сотворил что‐то грандиозное и ужасное, чтобы преподать урок этому правительству, этой системе, этой устаревшей идеологии. Я