Широкий угол - [39]

– Эзра, это я, – произнесла она, хотя могла бы и не уточнять: было предельно, кристально ясно, что это именно мама звонит мне ночью из Бостона со слезами в голосе. Она только что плакала, – подумал я. – Может, у нее щеки все еще мокрые. Злость и гнев, каких я так давно не испытывал, ударили мне в голову за каких‐то две секунды, прямо со скоростью света. Казалось, эти чувства и не пропадали никуда, а просто затаились, готовые выскочить при первой же возможности.

– Привет, – только и смог выговорить я.

– Привет, – сказала она.

Можно было хоть до утра повторять «привет», но я знал, что она звонит, потому что что‐то случилось, а мама знала, что я это понимаю. У нее был мой номер телефона, но она давным-давно перестала звонить; не знаю даже почему (может, потому что я не отвечал? Или потому что отец запретил?), но я не сомневался: у нее срочные новости.

– Что‐то случилось, – сказал я. Это был не вопрос, а утверждение.

– Да, – подтвердила мама. – Тетя Сьюзи сегодня попала в аварию. На шоссе. Она возвращалась в Ньютон после отпуска на океане, но стоял такой туман, что ничего не было видно, и…

– Она жива?

– Да, – торопливо ответила мама. – Да, да. Но в очень плохом состоянии, Эзра. Она в больнице. Сильно разбилась.

Мы погрузились в молчание – не знаю даже, как долго оно длилось. Мама, наверное, снова плакала, а я думал о том, насколько же иссохли мои связи с близкими, если для того, чтобы мы снова заговорили, нужна трагедия, если для того, чтобы мать позвонила сыну, сын ответил, а потом оба умолкли, ожидая друг от друга следующего хода, нужно, чтобы кто‐то из близких попал в больницу. Я мог бы и сам сообразить, что рано или поздно что‐нибудь столкнет меня с удобного кресла независимости, одиночества и безответственности и снова погрузит в суровую реальность, в прошлое, о котором мне так хотелось забыть, в безудержную ярость по отношению к родителям и их гребаной общине.

– Эзра, ты как?

– Я… черт, это так неожиданно.

– Знаю.

– Ты сейчас в больнице?

– Да.

– Отец с тобой?

– Нет.

Мне хотелось спросить: а он‐то в курсе, что ты мне звонишь? В курсе, что ты не удержалась и сообщила мне о случившемся, едва он оставил тебя одну?

Я уселся на подоконнике и поглядел вниз на улицу. Жизнь в Вашингтон-Хайтс не замирала даже ночью. Проехал автобус, высадив на остановке пожилую женщину; какой‐то парень-латиноамериканец помог ей выйти, а потом оставил наедине с ее ходунками и ее же судьбой. Небо было темнее темного, без единой звезды, зато горели десятки окон. Пожарные лестницы на стенах домов, похожие на тюремные решетки, не позволяли как следует рассмотреть моменты жизни, страсти, усталости, одиночества и облегчения. Кто‐нибудь, живущий на другой стороне улицы, мог наблюдать за тем, что происходит в окне напротив, и видеть парня с черными как смоль волосами, который растерянно озирается, одной рукой прижимая к уху телефон, а другой держась за створку.

– Насколько это серьезно?

– Очень серьезно, – я услышал, как мама вздохнула. – Она очень пострадала. Ее погрузили в медикаментозную кому, чтобы облегчить боль. Не знаю даже, в каком она будет виде, если оправится.

– Вот черт, – повторил я во второй раз.

Наконец мама поинтересовалась, приеду ли я. Она спросила об этом мимоходом, будто стараясь не вложить в эти слова слишком большого значения. Я молчал. Приеду ли я? А к кому приеду? К тете Сьюзи, лежащей в медикаментозной коме, или к маме, этой передвижной фабрике слез?

Сердце у меня заколотилось.

За последние несколько лет я ни разу не думал о возвращении в Бостон. Я старался не задумываться, увижусь ли еще когда‐нибудь с родителями, а если да, то когда. И теперь, когда у меня получилось обрести какое‐то равновесие, найти себе место в безумном человеческом водовороте Нью-Йорка, я уж точно не собирался уезжать. На следующее утро меня ждал кастинг для «Готт Норви», на среду были назначены съемки, на четверг – обработка фотографий и праздник у Вивианы… Нет, на этой неделе я не мог никуда уехать.

Я быстро простился с мамой и повесил трубку, а потом в груди защемило, стало трудно дышать, сердце заколотилось как бешеное, и в конце концов я перестал сопротивляться, позволил слезам литься и затрясся в отчаянных рыданиях. Не знаю, из‐за чего я плакал – может, из‐за тети Сьюзи, может, из‐за чувств, которые вызвал первый за несколько лет разговор с мамой, может, из‐за того, что мне было страшно снова налаживать связи с семьей в Бостоне, а может, из‐за всего сразу.

На следующее утро в полвосьмого я уже пришел в студию и застал там Перри, которая уже распечатывала договоры с моделями, участвующими в съемках «Готт Норви». Не говоря ни слова, я подошел к ее столу и положил на него стопку книг и журналов.

– Это Вивианы, – сказал я.

– Отлично, – только и ответила она, не сводя глаз с экрана макбука. Затем нажала кнопку «Печать», резко поднялась и принялась одну за другой просматривать книги из стопки. Внезапно остановилась.

– А это что?

В руках у нее был номер «Вог» с пресловутой съемкой Стивена Майзеля. Обложка была изорвана. Перри принялась листать номер, и у нее просто челюсть отвисла, когда она увидела, что стало с той самой фотосессией. Она захлопнула журнал и поглядела на меня.