Широкий угол - [19]

В воскресенье утром, вернувшись из синагоги и как следует позавтракав, я приготовил бутерброды и сел ждать ее.

– Тебя, наверное, все об этом спрашивают, так что прости уж, но я тоже спрошу. Ты в какие университеты документы подавать собираешься? – спросила тетя, едва мы отъехали. – Одна моя близкая подруга преподает китайский в Северо-Восточном. Отличное место, да и китайский может пригодиться, если надумаешь стать фоторепортером и ездить по свету.

– По правде сказать, вопрос с университетом пока висит в воздухе. Я так и не поговорил с родителями.

– Дай‐ка угадаю, – сказала она, затормозив на светофоре так резко, что нас обоих швырнуло вперед. – Дай‐ка угадаю, дай‐ка угадаю… Они не хотят, чтобы ты учился в университете. Хотят, чтобы ты всю жизнь просидел взаперти, читая Тору.

– Вообще‐то, ничего подобного они никогда не говорили. Мне просто надо набраться смелости и поговорить с ними…

– А чего ты ждешь‐то?

– Жду, когда соображу, чем хочу заниматься. Сейчас без толку их беспокоить, у меня все равно пока особых идей нет.

– Ты‐то, конечно, думаешь, что идеи ни с того ни с сего так и посыплются тебе на голову! – не обращая внимания на дорогу, тетя Сьюзи обернулась и легонько постучала мне по лбу. – Идеи – они все там, внутри, Эзра. Ну, давай, говори, чем хочешь заниматься.

– Я думал поехать в Нью-Йорк, хоть и…

– О, Нью-Йорк – та еще зверюга! Сожрет тебя живьем, а потом выблюет по кусочкам. Чтоб там выжить, надо быть тем еще крепким орешком.

– Ты так говоришь только потому, что у тебя там ничего не получилось… – выпалил я.

– У меня ничего не получилось? Да что ты несешь? Мне бы самой и в голову не пришло в Нью-Йорк ехать! Я рождена для Голливуда, но родители в меня не верили, так что я сама как могла, так и устраивалась. Они предпочли вкладываться в твою мать. Узнай они, чем она теперь занимается, в гробу бы перевернулись.

Я промолчал.

– В любом случае, мое мнение тебе хорошо известно. Хочешь чего‐то – так иди и возьми. Хочешь в Нью-Йорк? Прекрасно. Сделай портфолио, подкопи деньжат и езжай.

– А если мама с отцом откажутся за меня платить, пока я там?

– Значит, они просто лицемеры. Сами‐то Брендайс закончили, и теперь у обоих приличная работа благодаря корочке. Они не могут отказать тебе в том, что было у них самих. Ты позволь, я уж скажу: у твоих родителей голова набекрень, но злодеями они мне не кажутся. Как они тебя в школу Нахманида отпустили, так и в Нью-Йорк отпустят.

5 Лето осталось позади,

впереди был последний год школы, и я уже видел финишную прямую, которую ждал все эти полные ссор и мучений годы. Я собирался уехать в Нью-Йорк, вооружившись «Никоном», и там попытать счастья, постараться стать настоящим фотографом. Когда я рассказал об этом родителям, они ответили, что у них другие мысли насчет моего будущего: в Израиле, в Цфате, есть отличная ешива, где меня ждет известный раввин, под чьим крылом я на целый год погружусь в изучение священных текстов. Меня это обескуражило. Внутри медленно разлился неприятный холод. Я ездил в Израиль маленьким и никогда не думал о том, чтобы уехать туда надолго. У нас в общине Израиль любили только потому, что это самый густонаселенный евреями клочок земли в мире, но любые сионистские порывы были нам чужды; друзья родителей считали, что в Израиль имеет смысл эмигрировать, только когда Мессия придет спасать мир. Мессию пока никто не видел, так что Америка могла оставаться нашим домом.

– Не понимаю, – наконец нарушил я тишину. – Вы что, не хотите, чтобы я учился в университете?

– Если хочешь поступать в университет, мы только рады, но при условии, что сначала отучишься в религиозном заведении. В университет ты сможешь пойти только через год-два ешивы. Нам кажется, что в школе Нахманида тебе не внушили достаточного уважения к вере, – принялась объяснять мама.

– Я надеялся сразу уехать в Нью-Йорк.

– Туда ты сможешь поехать после ешивы.

Таким образом они решили умыть руки: смотрите, как бы хотели сказать они общине, мы допустили некоторые ошибки в воспитании сына, но теперь отошлем его в Цфат, а когда он вернется, вы забудете о его прошлых прегрешениях. У меня появилось ощущение, что община, относящаяся к происходящему у нас дома с немым неодобрением, терпеливо ждет от родителей знака, что они недовольны мной настолько же, насколько и все остальные. Мой бунт внезапно завел меня в тупик.

Я поднялся к себе и расплакался. Под внешней яростью кипели, смешавшись, печаль, осознание собственного поражения, одиночество и тоска. Я чувствовал, как под кожей течет густая, бессильная кровь, кровь человека, который все сделал не так. Я знал, куда хочу попасть, но не знал, кем хочу быть, когда туда попаду. Я знал, что́ хочу получить, но не знал, какими людьми захочу окружить себя, когда это получу. Я все повторял эти слова, которые казались совершенно пустыми; ведь правда заключалась в том, что я не знал ничего – даже того, стоит ли вести войну, в которой неясно, что считать проигрышем, а что победой. Если моя победа означала поражение родителей, а мое поражение – их победу, то что это вообще за игра такая? И играл ли в нее я сам, или же она была проекцией всего, что мне не нравилось в родителях, и именно это определяло каждый мой шаг?