Широкий угол - [17]

Карми не ответил.

Песах прошел, все сказанное растворилось во времени, оставив за собой шлейф шрамов и дурных воспоминаний. Родители заявили, что они вне себя из‐за случившегося во время седера, но проблемы с Эзрой отступили на второй план из‐за проблем с мистером Таубом, так что я мог посвятить себя учебе.

Предпоследний год школы уже закончился. Готовясь к экзаменам, я слушал, как одноклассники болтают об университетах, в которые собираются подавать документы осенью. Они говорили о Пенсильванском, Бостонском и Нью-Йоркском, а я помалкивал, потому что еще не знал, что буду делать после школы. В нашей ультраортодоксальной общине учеба в университете была под строжайшим запретом, исключение делалось только для нескольких религиозных заведений Нью-Йорка, например Ешива-университета и колледжа Туро. Я думал, родители не будут против моего поступления туда, если я попрошу их разрешения. Но я не собирался просить никакого разрешения и постоянно мучился вопросом: чего же ты на самом деле хочешь, Эзра? Но какой бы ответ я ни находил, у меня перед глазами вставали полные неодобрения лица родителей. У меня не получалось строить планы на будущее и не думать о том, что они скажут и как будут сопротивляться моим решениям. Неопределенность усиливалась из‐за финансового вопроса. Перейдя в школу Нахманида, я, благодаря тете Сьюзи, получил стипендию, но от университетов, в которые мне хотелось бы попасть, ничего подобного ждать не стоило. Мы с Адамом часто обсуждали, как здорово оказаться в Нью-Йорке. Сама мысль о «Большом яблоке» меня завораживала. Но хотел ли я на самом деле учиться в университете? Разве я не мечтал стать профессиональным фотографом? Вот только какие у меня тогда будут заказы? В самой мысли о том, чтобы до самой смерти снимать свадьбы, было что‐то отвратительное. К тому же творческий образ жизни казался мне каким‐то малопонятным, и уж тем более не было ясно, как в таком случае себя обеспечивать. Я никак не мог успокоиться и не знал, как заговорить об этом с родителями.

Карми тем временем начал тихо плакать по ночам, и мне нечем было его успокоить, я не мог сделать так, чтобы он перестал. В душе нарастали тревога и ощущение опасности. Еще и Адам в придачу решил внести вклад в дело разрушения моего и без того хрупкого душевного равновесия.

Он начал разговаривать со мной резким обиженным тоном. Когда я решился спросить, что не так, он ответил, что все не так и он не понимает, почему наша дружба для меня на втором плане.

– Объясни‐ка поподробней. Что мне сделать, чтобы она снова вышла в Высшую лигу?

– Я прекрасно вижу, что тебе со мной неинтересно. Ты не звонишь, не подходишь. А я‐то думал, что мы вместе в Нью-Йорк поедем.

– В Нью-Йорк? Да нам до университета еще год в школу ходить!

– Ну все равно, если я тебе настолько безразличен, найди лучше кого‐нибудь другого, с кем туда поедешь.

– Ты что, с ума сошел?

Я повернулся к нему спиной и ушел. Не хотелось тратить время на эти его детские выходки. Но вечером я понял, что и вправду не звонил Адаму уже несколько недель, а когда он приглашал меня к себе – такое случалось не раз – отвечал отказом. На следующий день за обедом я подсел к нему и признался, что в последнее время у меня все непросто.

– После того, как мы взяли к себе Карми, одного мальчика из общины, дома все совсем по‐другому.

– Не понимаю, – ледяным тоном ответил Адам.

– У Карми много трудностей, и мне хочется ему помочь.

– Иначе говоря, проводить время с ним тебе приятнее, чем со мной?

Я сосчитал до трех, сжал зубы и прошипел:

– До чего же ты инфантильный! Мои родители усыновили сироту, и я хочу быть уверен, что у нас дома ему хорошо. Вдобавок я только что сдал тест, и теперь надо понять, поступать ли в университет, и если да, то в какой и как сказать об этом родителям. У меня в жизни все сложнее, чем у тебя, Адам. У меня нет папочки, который поможет написать вступительное эссе в Колумбийский университет! И мамочки, которая посоветует, что надеть на собеседование, тоже нет. Я не такой, как ты! Это, конечно, сложно понять, но ты уж попытайся.

В тот день мы с Адамом перестали разговаривать.

Карми не упоминал пасхальный седер и по ночам старался плакать тише, но я все отлично слышал. Надеясь, что веду себя тактично, я не вмешивался, а утром спрашивал, как дела, и Карми делал вид, что спокойно проспал всю ночь, а я притворялся, что все в порядке. Мы больше не возвращались к тому ночному разговору, но я не мог перестать о нем думать. Карми сказал про себя «не такой, как надо» и «не такой, как все». Я чувствовал легкое раздражение при мысли, что он чувствует себя не таким, как все, ведь это я всегда был не таким, как все, и был уверен, что этот ярлык навсегда закреплен за мной. Не такой, как мои родители, не такой, как одноклассники из Нахманида и из «Ешива Хай Скул», не такой, как жители Бостона, которых я видел в метро, и не такой, как азиатские студенты, которых фотографировал в Кембридже. Иногда мне казалось, что я просто по определению не такой, как остальные. Карми же совершенно не казался мне другим. Несчастным – да, чувствительным – тоже, особенным – само собой, но никто не назвал бы его не таким, как все. Он был просто парнем, пережившим страшную трагедию. По крайней мере, так я о нем думал.