Шейх и звездочет - [46]

Бывало, и попадался, конечно. И бит бывал. Раз схватили в русской деревне Покровке с килькой в руках, я давай кричать в оправдание: «Речка поймал, речка поймал». Это соленую рыбу!..

Отпустили. Поверили, что ли?

Покровка как раз то село, где располагалось имение генерала Дурасова. Огромный был генерал, толстый, усатый, ну— настоящий генерал, как положено. Последний раз в Покровку приезжал в шестнадцатом году, поздней осенью. Побыл ровно три дня и уехал с женой и сыном. Больше не появлялся. Говорят, жив он, в Париже обитает. Хотя навряд ли. Уж сын его — старик, как я.

Без генерала Дурасова в Покровке остались свои Дурасовы, свои Ротшильды, поэтому нас в Покровку словно арканом тянуло. Как сейчас перед глазами: лежим однажды в версте от Покровки на краю поля у березовой рощицы, за которой заброшенная церковь. Сытые — слазили в погреб ротшильда Овсова, наелись сметаны, напились молока, с собой прихватили по караваю белого пшеничного хлеба. Это я, самый маленький, залез в окно, перешагнул через спящих под самым подоконником супругов Овсовых и — в сени, и все запоры настежь перед своими старшими друзьями, что научили меня, как действовать, и на подоконник подсадили, и ждали терпеливо снаружи. Лежим, солнышко греет, птички поют. Благодать. Разомлел я совсем, задремал. Вдруг просыпаюсь от вопля, нет, сразу, еще не проснувшись, вскакиваю и, как это говорится, ноги в руки. На одном дыхании домчался до церкви, перемахнул через забор... Высокий забор. Как одолел? Карим, самый рослый из нас, и тот не смог. Под забором его и поймали.

А разбудил нас криком Салих. Его первым схватили.

По винтовой лесенке я забрался под самую маковку. Нет, маковка — к слову, ее тогда уже не было на колокольне. И вижу: пятеро откормленных молодых мужиков крутят руки моим друзьям и чего-то требуют от них. Чего? Хлеб отобрали... Дошло быстро — их заставляли драться друг с другом. Сынкам байским захотелось петушиного боя. Пленники упирались, им поддавали сапогами, пихали палками, и они сначала слегка, а затем все злее и злее стали обмениваться зуботычинами и под конец разодрались в кровь. Я их после отпаивал, компрессы им из лопуха на раны прилеплял. Особенно досталось Кариму. Ему эти хряки на прощание саданули по спине дрыном, и он, бичара[8], ахал, лежа на боку и несуразно прогибаясь. Как мы доплелись до Арслана — и-и! — один всевышний знает... Полуживого Карима родственники отправили в райцентр, в больницу. Через неделю мертвого, его привезли обратно. Но я, кажется, лишнего со своими воспоминаниями...

Киям-абы пружинисто встал, прошелся по комнате, вернулся к креслу. Мы думали, он продолжит дальше свой рассказ, но он как-то деликатно и разом переключил внимание на моего друга.

— Шаих, мы ответили на твой вопрос, а сам?.. Твое воспоминание, а-а? Как ты себя осознал?

— А мама ваша тогда поправилась? — спросил Шаих.

— Да, к зиме встала и пошла... И в партию вступила — женщина, татарка, в те времена! И внучку нянчила. Роза помнит свою давани[9]... Интересная судьба... Расскажу как-нибудь. Шаих, слушаем... Твое первое окошечко в мир? А-а?

— Я и не знаю, какой момент в памяти первый. Трудно ведь точно сказать.

— А нас пытал... И мы рассказали.

— Первое окошечко.. Мои окошечки, Киям-абы, светлые были. Вот: купаемся с отцом в бане...

— Моемся,— поправил я.

— Нет, купаемся. По крайней мере, я — купался. Отец специально для меня носил в баню жестяное корыто. Сижу в нем и выдуваю в трубочку мыльные пузыри. Маленькими они получались и быстро лопались. Отец посмеялся над моим усердием, намылил руки, соединил большой палец к большому, указательный — к указательному, развернул ладони, подул осторожно, потом сильней... И к потолку полетел шар величиной с арбуз. Банные ряды освещала маленькая, тусклая лампочка. А шар... он блестел, светился. Он поднимался, как солнце поутру. Я смотрел, разинув рот, себя позабыв. Шар приближался к лампочке, поравнялся с ней и прилип рядом к потолку. Не лопнул. Намыленные мужики на соседней лавке, позабыв о мытье, задрали головы... А дальше окошечко захлопнулось, провал памяти.

— Все? — спросил я.

— Все.

— Шар в бане не полетит кверху.

— А вот полетел.

— Чего в жизни не бывает! — сказал Киям-абы.— Не лопнул, значит?

— Не лопнул.

— Ха-ароший сон, светлая у тебя будет жизнь, не уща-мараха, впустую не лопнет.

— Не сон, а явь... Детство.

— A-а... теперь уж как сон.— Киям-абы поманипулировал пальцами, нетерпеливо откинул черную крашеную прядь со лба — тема разговора перестала его интересовать.— Николай Сергеевич, вы обещали дать мне почитать ваш роман.

— Который?

— «Эликсир молодости».

— Пожалуйста, пожалуйста,— бросился выполнять просьбу Николай Сергеевич, засуетился у стеллажа, извлек из кипы бумаг толстую папку.— Вот.

Киям-абы вновь по-молодецки вскочил, сунул папку под мышку.

— Яры, ладно... Желаю здравствовать!

— У-ту-ту! Куда заторопились? Побеседуем, ведь как много, оказывается, интересного у каждого из нас, а мы в себе носим...

— Нет, нет, сау булыгыз[10]! Чау-у!

24. Вам трудно понять

Киям-абы ушел.

Пришел Гайнан. Под мухой. Завел речь о животных, о том, что исключительно из-за любви к братьям нашим меньшим работает в цирке. Он сказал не «работает», а «ангажируется».