Шейх и звездочет - [48]

— Что за звезда такая яркая, прямо у нас над головой?

— Это... Это Вега из созвездия Лиры. Двадцать шесть световых лет до нее. Красавица небесная! Светом пятидесяти солнц приветствует она нас с тобой оттуда, куда теоретически и долететь можно, и вернуться обратно... Только встретит космонавтов на Земле уже другое поколение...

— Почему? — спросил я, не сообразив о различии бега времени для космических путешественников и оседлых землян.

Мы не договорили.

В сенях наверху грохнуло пустое ведро, еще что-то полетело, брякнул пьяный Гайнановский металл:

— Вернись, щучий сын, кому говорю — верррнись!

Из двери дома вылетел взъерошенный Шаих, метнулся к воротам, но на пути были мы.

— Что случилось? — удивленно спросил Николай Сергеевич.

— Хватит! — выпалил Шаих.— Не могу больше с ним. Папаша, тоже мне, выискался! Пусть свою жену воспитывает, а с меня довольно. Ухожу.

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Ночью?

Шаих не ответил.

— Пойдемте-кась, братцы-кролики, ко мне, отопьем чайку,— сказал Николай Сергеевич,— скоротаем вечер.

Эти слова в устах ученого были столь же непривычны, как если б он сказал: пойдемте, братцы, «козла» забьем. Время он никогда не коротал, времени ему постоянно не хватало, точно так же, как и Шаиху... Но общаться нам это обстоятельство не мешало.

— Неохота в дом, лучше у меня посидим, а? — кивнул Шаих на сарай. Он как-то разом остыл или, может,— и это скорей всего,— постеснялся Николая Сергеевича, не хотел тревожить его своими домашними дрязгами, Гайнан мог затеять новую свару.

— Превосходная идея! — воскликнул Николай Сергеевич.— Сколько курсировал мимо твоей резиденции, а ни разу не заглянул. И не холодно еще...

— У меня обогреватель есть. У меня тепло, даже жарко бывает.— Шаих оживился. Он тыкал ключом в замок и слушал, как Николай Сергеевич его успокаивал:

— Утро вечера мудренее. Что было безвыходно вечером, то просто и пустяково утром, потому что утро для мысли всегда погоже, ясно, все великое и правильное свершается пред Авроры светлым ликом, на заре.

— Почему же вы сами, Николай Сергеевич, по ночам трудитесь? — спросил я.

— Гм-м, у каждого, конечно, свое утро. Меня осеняет и озаряет почему-то по ночам.

Шаих растворился во тьме дверного проема, тряхнул спичками, чиркнул... Фитиль керосиновой лампы замигал голубым огоньком. Шаих накрыл его стеклом, и закуток, озарился спокойным, ровным светом.

Мы пили чай, вскипяченный на электроплитке, вприкуску, и Николай Сергеевич, пригревшись у электрообогревателя-«козлика», вспомнил свой далекий сарай, свою летнюю резиденцию, уютную, сказочную, как само детство. Оказывается, у каждого есть свои романтические сарайчики, свои приюты, свои дощатые дворцы, которые никогда не забываются, которые на всю жизнь самые светлые, самые благоустроенные. Интересно: слово «сарай» на татарском языке означает «дворец».

На втором этаже «дворца» завозились голуби.

— У тебя на крыше голубятня,— сказал, отхлебывая из кружки чай, Николай Сергеевич,— а у меня, а у нас с дедом была астрономическая обсерватория...

— Да...— произнес я. О той обсерватории в Козловке мы с Шаихом прекрасно знали. Николай Сергеевич знал, что мы знаем, и поэтому произнес это, не информируя нас, а просто в который раз опускаясь в глубину памяти и сравнивая. Сравнивая, должно быть, интересы подростков различных времен.

— А что! — Шаих поставил кружку на пень (вместо стола он держал здоровенный дубовый чурбан, обрубок нашего великана, сраженного молнией, с выдолбленными с одной стороны полочками), и так, что добрая половина чая выплеснулась.— А что! Давайте и мы обсерваторию соорудим.

— Запросто,— вспыхнул и я.

— Не совсем запросто, может быть, но реально. А что?..

— Весной приступим,— сказал твердо Шаих.— За зиму составим чертежи, подготовимся... Николай Сергеевич, а вы сможете помочь с телескопчиком небольшим?

На глазах Николая Сергеевича навернулись слезы. Он отвернулся, будто на часики посмотрел, висящие на гвоздике над топчаном. Часы показывали начало двенадцатого.

Была вторая половина сентября. Бабье лето. Удивительно теплыми держались вечера. Но на дворе-то гуляла ночь, и она свое брала, в щели сарая задувало влажной прохладой.

25. Державин, аэроплан, театр

Была редкостная сентябрьская теплынь. Восемнадцатый год. Второй день, как город полностью очищен от белочехов, словаков, сербов, белогвардейцев... Несколько дней кряду за ними (да и перед ними) по Лаишевскому тракту спешили котелки, вуальки, животы, осененные тяжелыми крестами, прочие, напуганные «большевистским нашествием», с чемоданами и баулами в руках, на тележках... Катили-пылили, обгоняя друг друга, перегруженные экипажи, автомобили... «Коалиция всех живых сил», как они называли себя в газетах, бежала.

В считанные часы, с появлением на улицах красногвардейцев и моряков Волжской флотилии, Казань, подобно завидевшей жениха невесте, вспыхнула румянцем кленовых листьев, зарделась маковым цветом флагов и транспарантов, бантов и косынок, повязок на рукавах бойцов народной милиции и солдаток-мусульманок. После стихийных собраний и митингов, которые прокатились по заводам и фабрикам, паркам и синематографам в невероятном количестве, двенадцатого сентября народ толпами повалил на Театральную площадь — в Городском театре ожидалось выступление Председателя Революционного Военного Совета Республики, Народного Комиссара по Военным и Морским делам Льва Давидовича Троцкого, члена Исполнительного комитета Петроградского Совета товарища Мгеладзе, других высших командиров-освободителей. В праздничной толчее сновали мальчишки с кипами листовок, газет, выкрикивая лозунги и приказы возродившейся Советской власти: