Шейх и звездочет - [21]

— Знаешь ее?

— Впервые вижу, — ответил он. Шаих не отличался наблюдательностью.

Она слизывала с ложечки мороженое и смотрела на Пичугу из-под тяжелых, трепетных ресниц взглядом неотрывным и ясным. А мы смотрели на нее. Жбан с Килялей тоже, казалось, видели рыжую красавицу впервые.

А что Юлька? Она и бровью не повела, точно не на ее брата были устремлены глазки рыжей хищницы.

— О-от, Сашок! — расплылся Жбан. — Кайфует! Умеет ведь, черт! Айда подвалим. — Он тронул Килялю, и кореша взяли курс на кафе-мороженое. Киляля оглянулся: не идем ли и мы? Нет, мы пошли своей дорогой. Юлька с Галкой все так же впереди, мы с Шаихом — за ними.

Долго не гуляли, ноги сами вынесли из парка на Алмалы. Заглянули сперва к нам во двор, поглазели снизу на голубятню. Шаих хотел было выгнать свою эскадрилью на обозрение, но Юлька сказала, что пора домой, провожать их не надо, и на ходу обернувшись, добавила:

— Шаих, Ринат, хорошие вы мальчики.

12. Жених

Распрощавшись с девчатами, мы пошли определять на новое местожительство Петю-петушка.

После обеда сарай наш скрывался в тени пышной сирени и гигантского черешчатого дуба, одиноко — кустарники не в счет — возвышавшегося посреди двора. Поэтому, если по утрам в резиденции Шаиха было солнечно и тепло, то пополудни, в самый солнцепек, — прохладно. Моя часть сарая находилась через стенку (и тут с Шаихом мы соседствовали), но у себя я не задерживался, поскольку ничего хорошего у нас там не было, одни поленницы да всякий хлам, кое-как велосипед втискивался.

Мы восседали на топчане и размышляли о дальнейшей судьбе петуха, поглядывая, как он насыщается пригоршней конопли, когда в дверях возникла Рашида-апа. Ничего особенного в неожиданном появлении не было, она всегда так появлялась, но вот весело-лихорадочный блеск ее глаз показался странным. Да и губы накрасила, чего раньше за ней не водилось. Она совсем не зло спросила, где мы пропадали, сдержанно обрадовалась даровому петуху, заметив, что кочеток породист и мясист, и позвала Шаиха домой. Он молча повиновался, запер сарай, и мы разошлись. Я завернул в сад, где в кустах смородины мелькала белая косынка моей матери.

Потом выяснилось, что все яркие события того дня оказались не такими значительными по сравнению с тем, что ожидало моего друга дома.

Дело в том, что Рашида-апа давно была не прочь выйти замуж. Все, кто хорошо знал ее, в том числе и мои родители, убеждали в необходимости такого шага. Мужа с того света не вернешь, говорили они, а жизнь-то продолжается. И сына на ноги поставить надо. Моя мать имела конкретную мысль: чего далеко ходить, вот же Николаи Сергеевич, через кухню дверь, совершенно положительный товарищ и ни разу не женат. Пустяки, что шестой десяток разменял, зато научный человек, астроном, и в хозяйстве мешаться не будет, полная свобода. Рашида-апа прислушивалась, носила по праздникам одинокому соседу пироги, тот растроганно принимал гостинцы, но ни намеков, ни прямых высказываний не понимал, любовь и страсть глядели у него несколько в иную сторону. Да и трудно было ей, путающей в разговорах с ним перипетии с перепитиями и считавшей, что Сервантес написал книгу «Тонкий ход», рассчитывать на успех.

Думалось, так и отступится она от наполовину своей, наполовину навязанной мысли. Но кому, скажите, в полной мере удавалось измерить все глубинные силы женской души? Вроде бы улеглась буря, и на поверхности штиль, ан нет — бродят подводные течения, кипят, точат камень…

На диване, приобняв валик, сидел незнакомый мужчина. Это был будущий отчим Шаиха, но Шаих о том сразу не догадался, хотя разговоры о замужестве не прекращались, они порхали в доме, шурша, как летучие мыши, а то открыто звенели в шутках-прибаутках, раздражая Шаиха и замыкая его в себе. Ту первую встречу с отчимом Шаих описывал мне подробно.

— Смотрю на него и не пойму, — говорил он, — какая-то неприязнь скребет изнутри. Мужик, кажись, как мужик, не урод и не красавец. Лицо лишь от сетки прожилок красное. Ну и что, вроде б? А вот не могу и все… Хоть режь.

— Понятно, — отвечал я, — нового папашу выписали, кто обрадуется?

— Не-е… Не то. Я ведь сначала и не догадался.

— Что же тогда? Сидит себе человек, не кусается, разговаривает с тобой…

— На чистейшем русском. А сам… А сам — Гайнан Фазлыгалямович.

— И что, сейчас все по-русски шпарят, будь здоров!

— Зато на татарском-то, слышал бы только, через пень колоду с нижегородским оканьем. В таком возрасте на родном говорят чисто. Или вообще не говорят. А имя свое разъяснил: Гайнан, говорит, — это значит: правильный, правдивый. Я смотрю и думаю: чего я, как не в своей тарелке? Пялюсь, пялюсь… Да вот же оно что — глаза-то у него вразбег.

— Как это?

— В разные стороны глядят. Есть вот косые, а этот наоборот: один глаз на вас, другой — в Арзамас. И не поймешь, в который смотреть. В переносицу ему уставился, что делать, не отворачиваться же. А он чешет, чешет… Голос у него, правда… ну, просто левитанский: а-ля-мафо, мадера-фигус-краба!

— А это что такое?

— Не знаю. Выражается так.

— По-французски?

— Не знаю, говорю.

— Или ругается?

— Черт его знает!

Они сидели друг против друга, и Шаих в отсутствии запропастившейся матери терпеливо выслушивал мудрые мысли человека, повидавшего «и фронт, и тыл, и смерть, и голод». Общался гость непринужденно, по-свойски. Бегло расспрашивал, в пол-уха слушал, больше лил сам: бу-бу-бу… Моторчик его голоса работал на очень низких частотах.