Шейх и звездочет - [19]

Она приближалась к нам, порхая своей неповторимой походкой. Мы ее издали увидели. Она же нас — в нескольких шагах, лишь когда чубатый карапуз, топавший чуть впереди нее, затормошил приятеля, тыча пальцем на нашего Петю.

Она вскинула брови:

— Мальчики, привет! Вот это да, откуда у вас такой чудесный петушок? А я, знаете, Галю потеряла. И уходить неохота, и как-то не то одной.

Первым нашелся я. Вообще, замечу, когда дело касалось Юльки или других представительниц прекрасной половины нашей школы, я чувствовал себя свободнее Шаиха. С Юлькой, разумеется, появлялись и скованность, и, как уже говорил, страх даже, но в какой-то непредсказуемый момент мой язык будто рвал все связи с головой и сердцем и городил такие огороды, что порой сам себе диву давался: откуда что берется? Я сказал:

— Что ж, можно вместе, вчетвером погулять.

— А кто еще? — оглянулась Юлька.

— Петю за кавалера не считаешь? Или кого из нас?

— Ах, да! — приняла она шутку и открыто, показав сахарные зубки, улыбнулась.

Не спеша шли через парк в обратном направлении.

У Казанки парк превращается в густозеленые холмы и кручи, из-за дивной живописности образовавшие еще до революции так называемые Русскую и Немецкую Швейцарии. Гряда эта тянется вдоль реки вверх по течению, за Арским кладбищем Русская Швейцария сменяется Немецкой, затем река круто сворачивает, и горы, леса, буераки, почти не тронутые городом, вырываются из городского кольца на волю.

Мы располагаемся в полутени молодого березняка. Здесь другой сабантуй. Славят лето размашистыми иероглифами стрижи, там и сям по деревьям и кустарникам шныряют золотопогонные щеглы, бражничают шмели в лиловых цветах медуницы, трещат кузнечики-невидимки, трава сплошь звенит, поет в ней все, подает голос, пляшет, скачет, даже кусает и жалит от избытка радости.

У Юльки на щеке незаметно расцветает алый цветочек с белой сердцевинной. Я интересуюсь, кто это ее?

— И не заметила, — отвечает она, — комар, наверно.

Я отыскиваю лист подорожника, советую приложить.

Шаих тем временем заарканивает бечевкой ногу петушка, цепляет за коряжину, и тот, остепенившись, прогуливается кругами, что-то выискивая в траве и поклевывая.

Юлька с подорожником на щеке следит за моторной лодкой, пересекающей Казанку от Подлужной к заливным лугам той стороны. Моторка звенит по-комариному, тщетно выворачивает белую изнанку воды. Казанка-то здесь, на подходе к Волге, уже не речка, а большая, полноводная река, широко, на километр, а то и больше, раздвинувшая берега. Раньше, говорят, когда еще не было плотины, ее куры вброд переходили. Но в моей памяти она всегда такая, взглядом неохватная.

Время близится к полудню. По небу бегут легкие облака. Мы сидим на краешке одной из самых величавых горных вершин Немецкой Швейцарии и о чем-то беспрестанно болтаем. О чем? Это ли важно? Запомнилось и осталось в сердце другое: необыкновенная высота и необыкновенные просторы, раскинувшиеся перед нами, удивительная просветленность и никогда более не повторимое понимание красоты и гармонии, простое и мудрое, какое дается, если вообще дается, человеку единожды, и которое является золотым сечением всей жизни. Будут еще взлеты, будут иные более высокие вершины, жизнь-то долгая, но той чистоты нет, не будет. Собери тех же людей, взойди на ту же гору — все равно не будет. Сам давно не тот: видом, быть может, посолиднее стал, благороднее, да вот, что делать, порядком пообпылился в пути.

Но как текуче все и переменчиво. Минуту назад таки мед пил, ликовал от душевной переполненности и вдруг будто дегтя хлебнул. Я вдруг понимаю, что она любит не меня. Понять это нетрудно. О чем бы я ни говорил, чего бы ни предлагал, как бы ни острил и ни умничал — все мимо их ушей. Они лишь для виду кивают мне, а на самом деле слышат и видят только друг друга. Я осознаю это своим умишком и замолкаю, как глухарь, по которому дали дуплетом на току.

Они и не замечают.

Они плетут нехитрые словесные узоры о пустяках — все о том же набившем оскомину «Альпинисте», который у Шаиха никак не может починиться… Но глаза-то! Глаза выдают их с потрохами.

Мне бы встать да смотать удочки под каким-нибудь предлогом, но я не ухожу. Я чувствую себя бесконечно лишним и сижу сиднем, покусывая травинку, изучая мерное течение реки от Горбатого моста и до Ленинского, до бетонированной набережной, над которой многоглавой птицей возвышается кремль. В любую погоду, при любом настроении пленит он взор и ввергает в задумчивость. Величественная ли Спасская башня, богатырь ли Благовещенский, поднятый по-над Казанкою-рекой еще самим Постником Яковлевым, башня Сююмбеки, единственная камнекрасная — тонкая, стройная, как легендарная царица, клонящаяся в сторону, как ее пизанская родственница, устремленная ввысь, подобно таинственной марсианской ракете… все это неподвластная времени, нерушимая городская наша крепость. Все это и сто лет так было, и сейчас так, и еще через сто лет так будет.

Ах, как в те мои одинокие минуты хотелось соприкоснуться с вечностью, оторваться от сиюминутных земных мелочей!

Но не оторваться было.

Так и пошли втроем, не считая петушка, обратно. Впрочем, и меня тоже. Даже петух, этот кур в ощип, и тот смотрел на меня желтым глазом, как на пустое место.