Шейх и звездочет - [12]

— Готов! — резюмировал авторитетно. — Теперича только на запчасти.

Подошел Шаих.

— Дай посмотрю.

Юлька не охала, не ахала, молча подобрала тетрадки и стала обирать с них зернистую жижу, отряхивать пальто-колокольчик, лишь темные бровки под светлой челкой сдвинулись друг к дружке.

— Хотя зачем на запчасти? — Я понял, что другого такого блестящего случая познакомиться с синеглазкой из седьмого «Г» нам больше не представится. — Ваш транзистор, мадмуазель, в золотых руках, мы его айн момент починим.

Юлькины брови вопросительно вскинулись.

— Айн — не айн, но поправить как-то, наверно, можно, — предположил Шаих, разглядывая технику.

— Не беспокойтесь, — бойко нес я, — все будет о'кэй… — И еще, и еще что-то пустое и барабанно-бодрящее. Знал: Шаих починит, не в такое жизнь вдыхал.

Летняя резиденция Шаиха сезон тогда еще не открыла, и мы повели очаровательных неудачниц к нему домой. У меня дома был отец, а у него — никого, мать уехала к родственникам. Она часто ездила к родственникам.

Шаих с матерью жили скромно. Кроме старинного камина, который, разумеется, не они сложили, не на чем было взгляд задержать. Разве что уголок за камином, заваленный радиохламом, мог привлечь внимание. Но не девичье же. Камин — это да! Облицованный изумрудной плиткой, с барельефом пастушка с дудочкой и хороводящих вокруг него коз, он производил впечатление на всех без исключения. На что сухарь наша классная руководительница Тамара Алексеевна, пришедшая раз покричать на Шаиха в присутствии матери, и то как-то странно присмирела, кося глаза на пастушка с дудочкой.

Девочки трогали Камин пальчиками и восхищались:

— Какой красивый!

— Просто прелесть! А работает?

— Нет, — отвечал я за Шаиха, — пока вот этим пользуемся, — хлопал я по бокам простой, мажущейся белой известкой печи.

Юлька заметила на комоде гармошку, на которой Шаих пиликал по утрам зимой. Была такая особенность у моего друга — меха своей бишпланки он разворачивал лишь зимой и лишь по утрам. На немой вопрос Юльки я мотнул головой: да, мол, Шаихово хозяйство.

Тем временем Шаих в своем радиозакутке уже разобрал Юлькин «Альпинист». Занялись и мы делом. Девчата принялись чистить щеткой Юлькино пальтецо, а я гладить утюгом ее раскисшие тетрадки.

Гром грянул средь ясного неба: вернулась Рашида-апа, намеревавшаяся задержаться до вечера.

— Понадейся на него! — бурчала она, шастая туда-сюда по комнате, выбегая на кухню, вновь возникая в комнате и погружаясь с головой в ящики комода. — Я думала, он снег кидает, лед колет, а он… — И зыркала на девчат, и руками встряхивала — Куда они подевались?

— Кто? — спрашивал Шаих.

— Кто-кто, лотерейки!

Одной из многочисленных странностей соседки была нерушимая вера в крупный лотерейный выигрыш. Она гробила немалые суммы из скромного семейного бюджета (говорю, «семейного», а не «своего», потому что на Шаиха она получала пенсию за мужа), приговаривая, что один счастливый билет окупит все затраты и вырвет из бесконечных долгов. Но ей не везло, желанный билет не шел в руки.

— Двадцать пять лотереек… Где они?

Что самое ужасное — говорила она все это на всем понятном русском языке.

Девчата, потупив взоры, засобирались домой. Я готов был провалиться сквозь землю. Шаих? Не знаю. На вид был спокоен. Рашида-апа не впервой позорила его на людях. К этому, конечно, не привыкнешь, но что поделаешь, мать ведь. Он ковырял отверткой в приемнике, и только не по возрасту глубокая складка между бровей говорила мне о многом. Вслух же обронил лишь:

— Да никто их у тебя не брал. Нужны кому!

— А то нет! Устроил проходной двор! — своими же словами женщина распаляла себя. Скоро она уже просто кипела и булькала. По лестнице мы спускались на скоростях, преследуемые ее многонациональной черной бранью.

Ни за что облаянные, ни про что виноватые, мы вчетвером хлопали на свежем воздухе глазами, не зная, что сказать. На этом, думал я, знакомство и закончится.

Громоздкое и холодное, как наш камин, молчание разбила Юлька. Она прыснула безмятежным смехом, откинув непокрытую голову так, что белокурые пряди волос взметнулись, и мы, растерянные, как-то испуганно глянули на ее первозданно молочные ушки, лобик, лебяжью шею, тянувшуюся из кружев воротничка школьной формы, и тут же отвели глаза, будто совершили что-то непристойное, в чужое приоткрытое окно будто заглянули. В те времена у всех девочек были косички, косы, а у нее, и вроде бы даже только у нее, — стрижка, что придавало ее внешности неуловимые черты женственности. «Она кругом себя взирает: ей нет соперниц, нет подруг. Красавиц наших бледный круг в ее сиянье исчезает», — сказал о ней поэт за сто с лишним лет до ее рождения. А она, поправив прическу и запахнув пальто, сказала:

— Чего приуныли? Мать ругает — умом наделяет. Смотрите, какое сегодня солнце! Весна, апрель! А вы…

— Да, — почесал я затылок, — неловко получилось.

— Не берите близко к сердцу, мы не обижаемся. Правда, Галя?

Галя, ее подружка, одна из «бледного круга», которая «в ее сиянье исчезала», но безропотно с таким положением мирилась, оставаясь всегда верно при ней и во всем с ней соглашаясь, тоже поспешила успокоить.