Шествовать. Прихватить рог… - [63]

— Что, если вы предупредите меня о дате отъезда? — предлагаю я. — Чтобы мы распрощались велеречиво и без промашек, и я не посмела отложить наше противостояние — на потом… на два года и фанатично предаться шагам быстрым и легким, дивной моторике! Чтоб мои разговоры не были опрометчивы и не льстились — покаянием и заменой на обратные.

Два высотника качаются над нами в веревочных седлах и шпилят к башенной стене гигантшу-букву — А. Интересно, что сия призывает? Абрикотин? Auf Wiedersehen? Абсурд? Впрочем, посажена — в центр вертикали, так что возможна серединная А. Представляет — остаток слова, истомленное эхо? Или это — нос лодки и ее переднее сидение, судовая роль наблюдающих уточняется… А может, большие письменники наладились развернуть на стене всю причинно-следственную коллекцию — от альфы до я?

Наш разговор забавляет наставника.

— Найдете особенные слова?

Щебетун августа в венке безделиц — голубых и розовых васильков, маргариток — или в ленточке степи вокруг лба зычно запрашивает кого-то в верхах:

— Ау! Что вы делаете?

Запрошенные лениво роняют из высей:

— Ничего.

Конфидент весел. Из круга, в котором стоит, он сгоняет тростью не снесшие царского жара листы — или вспышки и угли, и отвергнутую чьей-то тетрадью, тоже из желтизны, страницу, в шорохах оправляющую строку: Классная работа…

— Мчусь навстречу, — объявляет он. — Таскать не перетаскать тяжелейшие глаголы! Произнесите наконец, — и примите свободу. Выпалите свой залп сейчас — и поболтаем о чем-нибудь традиционном…

Но что за экспромты — с кондачка, в полдень вымысла? Так, стоические спайки и выверки, фальшивый бонбон: ваше здешнее дело живет, пульсирует, и возможна победа… настал момент все переосмыслить… или сменить насильственным путем… Что за расставание — в городе недостоверных, в ареале лгущих, пред захламленными подзеркальниками, поле над которыми сделано непомерно резкой синей, серебристой, фиолетовой полосой — и не эти улицы свиты в пояс верности?

— Мы вступили в последние воды? — недовольно спрашиваю я.

— Все беседы и пересуды несут слова — в последний говорок, и не переполнится, и не обмелеют…

— Мне бы не хотелось остаться в вашей памяти — с лишней деловитостью…

Он машет рукой. Он произносит Экклесиаста:

— Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у идущих после… О чем мы?

На другом календаре клубится обещанье зимы, и нечеткие оры рассыпают фанты снега. Перекресток выведен в черно-белом стиле сгоревший дом. В мокрых тротуарах отражается бесцветная высь, и вместо дерева в семь объятий, сикомора вечнозеленого — выеденная пустотой стена, и круговая скамья тоже вогнута и сжата — ни седока… Мелькание, лоскутность и рябь, и потекшие пятна зонтов перебили верховья и фланги, существует — лишь то, что притерто вплотную, например — вчерашний автомобиль, на чьем заснеженном багажнике выведено перстом крупное имя: ПЁТР, — и заносится новой белизной.

— Пожалуйста, обещайте, что наша встреча не последняя!

— Вы приходите в кассу и требуете билет на такое-то число, а прожженный кассир решает спихнуть вам — другой день и час. Разве бронировать уж очень заблаговременно… — брови его вопросительно поднимаются.

— Именно.

Где-то позади нас проносят высокое и низкое препирательство:

— Значит, ты такой умный, что всегда догадаешься, куда пойти и что выпить? А отчего этот умница никогда потом не найдет, где живет?

— Да каждую секунду все может перемениться! Посчитай, сколько прошло, ты же любишь подсчитывать — до копеечки, до секундочки… А вдруг я живу уже в другом месте?

— Основной порок, отравивший часть жизни мне и окружающим… — никакого сожаления в голосе. — Я человек настроения и не запасаюсь вперед даже театральными билетами. А вдруг к назначенному часу я совершенно разочаруюсь в искусстве театра? Мне же выжгут душу пропавшие бархатные кресла и деньги — я обычно беру потери в двойном тарифе. Плюс вечные подозрения: на билетный день выпадет — что-нибудь беспримерное, чему мне стоит быть соглядатаем.

— Событием больше, им же меньше… Это, возможно, тем более обнаружит вздорность отъезда. А ведь я могла бы звонить и писать к вам смело…

— Хотите прослышать — ваши звоны и письма стоят свеч? — спрашивает он.

— И сопровождать на регулярные фотобьеннале и в Дом кино, и строить следующие походы… Ведь вся моя неприязнь к вам — единственно та, что вы подвесили меня на тарзанку… — говорю я. — Трепет, который всегда со мной: вас уже нет — или вы еще есть, и как бы не оконфузиться… От житейских неудобств — до дьявольской изворотливости, чтоб остаться с вашим исчезновением — при своих. Если нужно что-то сделать, чтоб вы остались, я готова.

Он смеется.

— С кем-то встретиться и просить обо мне? Изящно стряхнуться на колени? Оспорить — вписанное специальным каллиграфическим почерком, для паспортов и дипломов, в коих ничто не исправляют, лучше — подравнять саму жизнь.

— Вообще-то я не очень люблю просить, да еще у вельможных незнакомцев, где жди неизвестно что. Но если так необходимо…

— Ерунда, из нашей тесноты тоже есть выходы. Скажем, вообразите, что для вас меня уже нет. Или… — он морщится. — Иногда время показывает свою лучшую, чемпионскую скорость, летит рассекающим все президентским кортежем, и лучший его союзник — ветер! А то стоит, как пасодобль, который никто не танцует… как фриз весны, там сажают неспешные деревья в белых и розовых подвязках, и вместо побед в турнирах выбирают участие, а на часах — не стрелы, но вечное перемирие! И выведены на люди — так, полнить общий надзор. Мы с вами можем встречаться под этими часами.