Шествовать. Прихватить рог… - [62]

Я довольна, блеснув перед ним вызывающим низложением и крутой катахрезой, надо показать наставлявшему, что увенчан в поучениях. Но не блещут ли — в полумертвых руинах, ведь со сменой ушей и мест половина соли просеялась, а разве успеет помнить мои удалые мотто — так долго, как заслужили, и цитировать многим?

Возвращаясь из путешествий, я боюсь ему позвонить. В мое отсутствие он мог наконец уехать, и просьба подозвать его к телефону примнится осиротевшим — бесстыдной. По той же причине я не смею черкнуть ему с пути письмецо. Он отрешен от токующих в паутине мировых приветов — только улики: бумага, буквы… ясно, надушены. Но вдруг его уже нет, и мои посвящения прочтут — его близкие? Меня не привлекают эти чтецы. Мне они не близки!

Однажды близ меня стояли мадам Четвертая Молодость, и ее голубые кусты по имени Девять Десятков Ягод, и ее тети кошелки, дяди сундуки и воспитанницы — тумбы четырех ног. Старая перепелица о всем поговаривала с неукротимым пафосом: я написала двадцать свидетельствующих дневников… Можете называть их — наши дети… Наши завоевания и резервы, наша величавая поступь!.. Кажется, она не догадывалась утешить конфеткой — сунувших голову в ее дом. Зато сохранила девичьи привычки: из фантиков удивительных конфет, которыми никого никогда не угощала, она целую жизнь вырезала маникюрными ножничками снежинки, и бросала в конверт, и кому-нибудь отправляла, не обязательно к Новому году, а то и к Международному дню трудящихся, поскольку любила дары волхвов. А после по адресам звонил не то ее муж, не то кузен и подробно объяснял, как поступить с этим чудом. Скорей сбегать за скотчем и прозрачнейшими, микроскопическими полосками приклеить снежинку на окно…

Но кто муж подскажет, в каком городе я живу — в многодневном, неразрывном и прибывающем, чьим дням служат проводниками дубы и кедры, и лавры и оливы, где цветут миндаль и мускатник, орел и голубь, и сестры — гиена и лань? Или — уже в разомкнутом, набран из подтасованных фактов, подлогов, подчищенных документов, где неровный край прерванного пейзажа наспех присыпан золотой пылью, и едва протяну к собеседнику руку — тут же взвоет сирена? Тот и этот двусмысленны, нестойки, взрывоопасны, и часы и календари — звезды с переменным сиянием и опровергают друг друга, заставляя томиться — всем, что встретишь! Грузные кусты, стриженные в купол, в митинг глобусов, так экстатичны — потому, что мой наставник, укрывшись за семью кругами города, как раз сейчас отъезжает — или сгрудились играть в пушбол? Привставший на коготки щиток, штендер у ресторанного входа предлагает банкет и яства-грезы — по случаю отъезда наставника, или — в честь того, что он передумал и остается? Кто поверит, что к шахматному турниру?! А собственноручная приписка шеф-повара: Тема шашлыка — бесконечна, неисчерпаема..? А нацарапанная шеф-ножом добавка: Как и блюда из фрагментов фарша..? Заслонившие рельсы ограждения, нарезки, фрагменты непереходимой черты знаменуют ремонт пути — или то, что этой дорогой проехал господин прощания и отныне она священна? Кем-то забытый, уже ничей синий мяч катится по аллее — сам собой, преисполнен внутренней силы? Или катит — потому, что стогны уже накренили? Но сомнительным лучше с кем-нибудь поделиться — с сапером, с цензором…

Я жажду свалить с захиревших дружб — прослоившие их призраки стародавнего поезда с липкой клеенкой переборок, с неповоротливыми от пыли занавесками на исполненных в саже ландшафтах, с лязгом и хрустом изнуренных скобок и с закуренным тамбуром, отрыгающим — ледяную хлорку зимы и барачную корпию чада. Соскрести нежизнеспособное — и укладывать улицы в серпантин на вчерашние оттиски, пусть восходят все выше — и из каждого окна выкрикивают благие вести. Но если забыть, что любая встреча готова срастись с финалом, с финитой, не прорвется ли в моей речи — незначительное, шушерное, или кичливость, лукавства? Разразись такое, ментор обязан жениться, по крайней мере, не смеет уехать, не предоставив мне новое рандеву, дабы выправиться — и, захлебываясь прощанием, проговорить — не сказанное в прошлом, и заодно — проглоченное в будущем! Но, увы, предотъездные хлопоты тоже не поощряют его всюду носить с собой обещанный мне апофеоз.

Можно объясниться на чужом языке, но, пожалуй — не до испарины, не до схватки, и раз никто не желает помнить, подмасливать — и не обмериться с собственным размахом, почему бы не столковаться — прямо? А если наш цивилькураж вызывает у вас сердечные боли, да послужат очищению и классической простоте!

Я репетирую такой разговор.

— В конце концов, всем известно, что вы вот-вот уедете, и мне, по-моему, не совсем прилично ни о чем не подозревать. Вы могли бы избавить меня от истовой невинности?

Мы сошлись на колеблющемся от зноя перекрестке августа, расслоившем горячей струей — даже слитное, отрешившем экседру от твердыни, и превращена — в неохватное древо с круговой скамьей, на которой украшены солнцем, негой и сплетением рук — люди лета.

Конфидент безмятежен. Наст на скулах его тоже плавит солнце.

— Так объявим наши неудобства — недоказанными или несостоятельными…