Шествовать. Прихватить рог… - [55]

Последующие балаганы смутно напитаны радиацией поражения — пленки пыли, нарывающие уступы, линии змеятся.

Громадный картонный короб мнит себя — Птицей-Тройкой, запасшись надписью на боку и штампом.

— Кажется, нам подали новых саврасок-петрасок — вместо утратившихся, превращенных в речную зыбь, — говорит Эрна. — Наша цель — захват филармоний и цирков…

Попадались послания на стене, возможный смысл: и дам вам новое неведение, и станет — плотью… Или: regnavi, regno, regnabo. Шрифт — пляшущие человечки, запальчивый балет на осыпавшей стены фотографической экспозиции: две наследницы патрона перескакивают с листа на лист, отбивая друг у друга неувядающие па — старшая и младшая флиртуют с музами: рисуют, поют или, скрыв платочком полщеки, тибрят из рая — тонкокорые скрипочки, разинутые беззубой ямой… кто хранит свои уста — хранит душу, а кто широко разинет — тому беда. Золотое дитя и золотое дитя сбрасывают с подола девичьи глупости — усатое спицами вязанье или недовязанных меж усами кошачьих… Приглашают ирис парка и маттиолу парка — в свой венок… Фаворитки-гонительницы: выдворяют со двора — деревенские замашки, вошедшие в утицу с утятами, и отказывают низкопоклонству, рассыпанному по голубям, шпыняют мяч и волну и гонят пряные улыбки — стригунам голубых дорожек… Та и эта оттирают к себе за лопатку — глянцевые пьяццы, жардены, авеню. Эпизод с кардиганом и с кашемировым пальтецом, время стрейч-жакета и платья-поло… Фотосессии академические: модели экзаменуются на выборочное знание и уже снимают с ладони губернатора именной стипендиальный конвертик — и дающий и подаваемый упруг. Композиция Высшее общество, бал: норовистые балуют с черным жемчугом и с голубым, с оживленным жаккардом и с шифоном, и кромка коктейля посахарена бриллиантами — и фенечка вишенки, а смычки в расфранченном оркестре проблескивают нагайкой.

— Висим, скучаем, никого не видим… Сиротки! — и нежная Эрна с полным участием сдувает с ближней рамки пух.

Дева-серна настойчиво ищет среди гонимых — цифру, гонимую — как тщеславие, кто больше? Или отдуваемую — мясоедом, смерчем, опиумным видением… Но счастливцы семейства не наблюдают циферблатов, остриженных в провальный нуль — не в пример намоленным счетчикам пленных. То же и путешествующая по дому Эрна — нигде не замечает идущих часов, ни четверти гона, ни кривого намека! Ergo: счастье идет стеной, и только смерть разлучит с ним невольную деву! Посему показывает золотым чадам язык и язык, снисходительно надставляя два тождественных лика — третьим.

Но что-то отворяется искателям — в отражениях. Круг гонимых разогнут — в королевскую процессию, пигалицы, карлицы, усатые сотых, успевая поперек акватории… Гранд-табло — почти остров, правда, диктует час — с водянистого фото и кичится не тяжкой пехотой, а фартовым плывущим, показавшим скорость — на капле, но включившим ее — во вседневное свойство.

Шагает ли день, пока нежная Эрна шагает — от портрета к портрету, если с каждого снимает — одно лицо? Или два, но не склонны к разнообразию и слопаны — одним наблюдателем? Умножается ли существование, если жизнелюб пробуждается что ни утро под той же крышей и валяет позавчерашние вещи?

Принята еще гора дверей, ручки холеные, пожатия апатичны, на устойчивое веление Эрны — засыпаться и угаснуть, бесстыдствуют и плодятся, отступают в темные переходы, путая выходящую деву — с входящей, чтоб опять повториться ни с чем — с чем угодно, кроме пары костлявых путниц, загребающих стоптанным каблуком, низкая — Страсть, длинная сестрица — Чума, но в глазах чумичек — светило, предвечернее и предвечное.

Впрочем, если залы и развилки до сих пор перезагружались и выпадали на пройденные, значит — все-таки вертятся! Даже к лучшему, что не лепятся в шелковый путь и в карьерную лестницу, а случаются — как дожди или оговоры, значит — можно встретить вольное завтра не там, где предписано, а на любом перегоне.

А кто нашел декорации неразменными? В прежних кодеры были незрелы, и трехзначные мушки пробовали выводок серебряных чашек, а теперь подтверждают блюдца, и бывшие натюрморты проросли в склянки пилюль, и в траурную манжету с грушей резиновой, и в узелки с вихрем.

О некотором двоящемся. Где-то в давних уроках, поднырнув под второклассную математику, к Эрне впервые приплыло послание любви — однозвездочное, на выдохе тетрадной клетки, вернее — классическое, в три слова, без подписи, но адресанта выдало напряжение, штрихующее последнюю парту. На практике нежная дева предпочла бы — иного автора, но решила сберечь пилотное сообщение, открывающее — признания и признания, а пока не поступили, пришлось разворачивать на сон — второклассное. Чьи буквы на стольких перечтениях надломились, износились, и тогда практичная Эрна срисовала репродукцию — тот же буквенный крен, на котором старательно скомкались девять копий, и та же бедная шотландка, чтобы далее медитировать — над этой правдой жизни, и проглядывать неэкономно — небрежно… Но второе пока-единственное отчего-то ни разу не захватило Эрну магией слова…

Дева нищая, обходя унаследованное царство, застывает — пред сплюснутым до черной гордости рыцарем, водящим у ботфорта — почти пса, и оба явно уже встречались с ней и не вполне свежи, а то, как перелетные птицы, выходят веером — разносить заветы природы, и приветствовать себя — в правоверных и бомжеватых, переходящих местность, и вдувать в них самые представительные замыслы. А новая реальность требует нового обсуждения и иллюминации.