Шестой час - [4]

Вечером, когда Зарницыны сидели у самовара, явился Жорж с книгами. Пришлось пригласить его к столу. Розенталь сидел, сгорбившись, похожий на молодого ворона, и всматривался в Лину.

Анна Петровна увидела себя в осаде. Дня не проходило, чтобы дом аптекарши не соприкоснулся так или иначе с ее домом. Иногда ей начинало казаться, что в этом знакомстве ничего предосудительного нет. И до того ли теперь? В газетах появляются такие новости, что страшно читать. Должно быть поэтому Зарницына легко согласилась отпустить детей к аптекарше в день рождения Розы. Сама она чувствовала слабость, точно от простуды. Равнодушно перекрестила сына и дочь и, только оставшись одна в полутемной спальной, с рыданием упала перед киотом.

Огромный рояль гремит. По залу кружатся с барышнями гимназисты, молодые люди в штатском, несколько студентов. В перерыве между танцами Роза увела Лину к себе. Здесь на столике фрукты, конфеты, ликеры. Лина выпила рюмку и ослабела. Оба глаза у нее вдруг превратились в один и этим глазом все видно. Вот Роза с алыми маками в черных, как уголь, волосах, картины, зеркало, ширма, цветы на окнах. Только не хватает чего-то в переднем углу, и от этого страшно. Скорее домой! А вот Соломон. Он подходит, кладет Лине ладонь на темя, сжимает виски. От его ястребиного взгляда так сладко спится.

Роза и Соломон осторожно вышли. Из-за ширмы выступил Жорж. Глаза его сверкали, рот растянулся.

Лина спала.

* * *

Весной Георгий получил по почте две записки в узких конвертах. Неизвестная объяснялась ему в любви. Третье письмо пришло уже после экзаменов. Ахматову назначалось свидание на городском бульваре.

В этот день Георгий с утра уехал в деревню по хозяйственным делам.

— Неужели папа выйдет в отставку? — сказал он Клодту, когда пара вороных понесла коляску вдоль зеленеющих нив. Жаворонки звенели. Мишель посмотрел на широкую спину кучера.

— Подумаю. Говорят, он будет товарищем министра.

В Ахматовке молодых господ не ждали. Приказчик, выскочив из флигеля, приглашал их отзавтракать, но Георгий захотел сперва отстоять молебен.

Старый священник и два дьячка готовят стол, зажигают свечи. Глухо отдаются в пустой церкви шаги и голоса. Где-то журчат и гулькают голуби. Иволга мяукает за окном.

— Как поживаете, батюшка? — спросил Ахматов, садясь подле Клодта в поповской светелке за чайный стол.

— Благодарение Господу, Георгий Николаевич, что Бога гневить? — за вашим папашей как за каменной стеной. Фабрик здесь нет, народ смирный. А вот и дочка моя.

Угрюмая девушка с серым лицом в коричневом платье, кивнула Георгию и покосилась на Клодта. За ней баба внесла кособокий самовар. Молодая хозяйка села поодаль. Перемывал посуду, заваривал и наливал сам отец Иван.

— Уж не обессудьте, Георгий Николаич: моя Клавдюша всегда за книжками, занимается наукой, вот ей и некогда.

Под окном запели детские голоса.

   Семик честной,

   Семик радошный

   Семик праздничный.

   Семичку — старичку

   Наяишничку.

   Семик Троицу ведет,

   Семичиха его бьет,

   Корзинку несет,

   Кошельком трясет,

   Подайте яичка на яишенку!

Мишель с Георгием выглянули в окно. Пятеро пестрых ребятишек держали березку. Ахматов бросил двугривенный; дети радостно залепетали и вдруг рассыпались, как стайка воробьев. Дверь, распахнувшись шумно, впустила рослую молодую женщину.

— Слышала, Клавка? Ах, поганцы паршивые! Ведь каждый день их учу: вставай, подымайся. Нет, горланят «семик», дьявол бы их разобрал. Дайте-ка на папироску, товарищ.

— Pardon, я не курю.

— Ну мне из вашего пардона не шубу шить. Что Васька, с вами пришел?

— Какой Васька?

— Зеленецкий, нашего батьки сын, брат Клавдюхин. А прокламации готовы?

Отец Иван давно мигал говорливой гостье, наконец, привстал и шепнул ей что-то. Она ударила себя по лбу.

— О, чтоб вас! — И выскочила в дверь.

— Что это за особа? — спросил Мишель.

— Учительница наша, Мущинкина.

На улице говор и шум. Сухощавая баба ведет косолапого мальчишку; сзади толпа.

— Здравствуй, батюшка Егорий Николаич, с праздником.

— Здравствуй, Авдотья. Что тебе?

— К вашей милости. Заступись, кормилец. Сладу нет с Ванькой, замучил окаянный.

— А что он сделал?

— Что сделал? То-то и есть, что ничего не сделал. Да уж лучше бы зарезал меня, анафема. Вот так и глядит, как волк. Работать не работает, от рук отбился.

— Так что я могу?

— Скажи папаше, кормилец, чтоб школу прикрыли.

— Это нашего кучера Василия сын, — сказал Ахматов Мишелю.

— Что же его не порят?

— Пороли, не помогает.

Из толпы вышел сам Василий.

— Позвольте доложить, Георгий Николаич. Авдотья — баба, ей невдомек. Не мы тут виноваты, выходит. Я на службе был, Авдотья грамоте не знает. Акурат школа открылась: на что лучше? Только мы думали парнишку будут учить молитвам, ремеслу, страху Божьему научат. А учительница им одно внушает: Бога, дескать нет, и в церковь ходить не надо. Либо поет с ними: лягушка, мол, по дорожке скачет, вытянувши ножки. Зачем ребятам про это самое знать? Нешто это наука?

Толпа загудела.

— Верно!

— Это точно!

— Батюшка-барин, заступись!

— Этак у нас всех ребят перепортят.

Внезапно запахло гарью.

— Что там, пожар?

— Это учительница бумаги жгет, — сказал басом Ванька.