Шестьдесят братьев - [5]
— Отец, конечно, помер.
— Стало быть, ты один тут?
— Один. Ишь, чуть голенище не изодрали.
— И родных нет?
— Есть… да какие-то такие…
— Какие?
— Негостеприимные.
— Да, теперь в родных толку мало. А знаешь, мальчик, ты мне нравишься. Бегаешь ты здорово и дерешься лихо… Пожалуй, ты мне понадобиться можешь.
— А у вас что, мастерская, что ли, какая… Я ведь столяр. Рамки даже делаю.
— Рамок мне твоих не нужно… а работа для тебя найдется… Ты лазить умеешь?
— Как лазить?
— Ну, вот на дерево, скажем, влезть можешь?
— Я-то!
Андрюша даже рассмеялся. Он — да на дерево не влезет. За грачиными гнездами по весне, бывало, на какие макушки лазил.
— На какое хочешь дерево влезу. Все ветки обруби — и то влезу.
— А ну, как, покажи.
Андрюша поплевал себе на ладони, с видом знатока оглядел липу и полез по стволу, как обезьяна.
— Ладно, ладно, слезай, а то еще милиционер увидит. Молодец. Здорово.
— Я еще с ребятами на кирпичную стену лазил. Стена у нас там старая, со стороны поглядеть — вовсе гладкая, а мы лазили.
— Звать-то тебя как?
— Стромин, Андрей.
— Так… Ну, что ж, гражданин Стромин, пойдем ко мне, о работе столкуемся.
— А вас как звать?
— Меня? Примус Газолинович Чортов.
— Примус — нешто имя?
— Теперь новые имена. Едем, что ли.
— Сейчас. Только за узелком сбегаю.
— А где у тебя узелок-то?
— Эна там остался, на скамейке… Я как побежал за теми, так его, значить, там оставил.
Чортов расхохотался.
— А ты парень лапшистый. Небось, те же огольцы твой узелок и забрали.
Андрюша не слушал. Он уже мчался к той скамейке, с замиранием сердца готовясь не увидать на ней своего узелка. И действительно, его там не было. Пропало и белье и куртка другая, все пропало.
Хорошо еще, что три целковых в картуз запихал.
Примус Газолинович между тем подходил, посмеиваясь.
— Что? Плакал твой чемодан. Больно ты, я вижу, прост…
— Экие они, — растерянно пробормотал Андрюша, — экие они… того…
— Ну, ладно. Эх ты, простота. Впрочем, для иного дела проще-то лучше. Пойдем на трамвай. Понравился ты мне, гражданин Стромин. Двигай.
Они пошли к большим огненным часам, неподвижно висевшим во мраке. Через минуту с гудением и звоном подкатил трамвай.
— Влезай.
Они влезли, сели на полированную гладкую скамейку и покатили неизвестно куда. То-есть, неизвестно это было только одному Андрюше.
IV. ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК
Они ехали очень долго.
Потом, наконец, вылезли из трамвая и подошли к огромному дому, в котором все окна — а их была небось добрая сотня — так и пылали.
Андрюше этот дом очень напоминал пчелиный сот.
Поднялись по крутой лестнице и вошли в очень заставленную квартиру.
В темном коридоре они наткнулись на какого-то человека, который при этом выругался.
— Где вы канителились? Я вас битый час жду.
— Ладно, — сказал Чортов, отпирая дверь комнаты и зажигая электричество, — уж нельзя и воздухом подышать.
— Дышите в другое время, а не тогда когда дела.
Андрюша оглядел комнату.
Она была победнее дядюшкиной, а тоже хороша… Видно сразу — столичная комната.
— Такие дела-то.
— А это что за мальчишка?
— Это, позвольте представить, гражданин Стромин, новый кандидат.
— Допрыгаетесь вы с этими кандидатами.
— Ну, это уж моя забота. В чем же дело?
Человек, ожидавший Чортова, был уже довольно старый, с седою бородой и с сердитыми глазами. Он молча вынул из кармана засаленный бумажник, порылся в нем и протянул белую кредитную бумажку.
— Три червонца, — сказал он.
Примус Газолинович поглядел ассигнацию на свет.
— Так, — произнес он, положил ее на стол и долго еще разглядывал. — Вот что, Стромин, хотим мы поужинать. Поди-ка, друг, на угол, лавка тут есть, и купи нам там фунт ветчины, ну, хлеба один батон. Понял?
Немножко жутко было Андрюше опять одному выходить на улицу, но пошел. Лавка к тому же оказалась вовсе близко.
Чтоб не ошибиться квартирой, поставил на двери отколупанной штукатуркой маленький крестик.
— Фунт ветчины и хлеба… как его… бидон.
— Батон.
Приказчики в белых фартуках с любопытством выглянули из-за колбас и консервов.
— Ишь ты, смычка приехала.
Кассирша, улыбаясь, взяла деньги, два раза оглядела бумажку, потом дала сдачу.
Андрюша, красный от смущения, бросился к двери.
— Покупки-то возьми. Ха-ха-ха.
Когда он снова вошел в комнату, оба приятеля с некоторым как бы удивлением посмотрели на него.
Примус Газолинович курил трубку, на которой, очевидно, для красоты, была прилажена маленькая серебряная черепаха.
Андрюша покосился на трубку. У отца была попроще.
— Вот сдача, — сказал Андрюша.
— Молодчага. А ведь это я тебя, гражданин Стромин, испытать хотел. Думал, не вернешься.
— Ну, как же так.
— Садись, чайку выпьем.
Пожилой человек вид имел весьма довольный.
Они молча выпили по чашке чаю, закусывая ветчиной.
У Андрюши глаза стали мало-помалу слипаться.
Он уже раза два пронес кусок мимо носа, а потом чуть не вывернул чашку.
— Что, носом заклевал?
— Разморило.
— Ложись. Вон на сундуке ложись, а там за шкафом сенник возьми. Небось в деревне-то не на пуховиках спал?
— Куды тут.
— То-то и оно-то. Покойной ночи.
Андрюша с удовольствием вытянулся на сундуке. Вот уж верно: свет не без добрых людей. Шум улицы, врывавшийся в окно, теперь уже не пугал его, а приятно укачивал. Все чудилось ему, что он едет на машине.
