Шестьдесят братьев - [3]
Андрюша шатался из стороны в сторону.
— Вам куда? — спросила кондукторша.
— До Черюхинской. Вот билет.
— Нешто это билет. Это квитанция штрафная.
Кругом опять поднялся смех.
— Эх, парень, паренек, сидел бы ты в деревне. Ну, постой, я тоже до Черюхинской еду, гони восемь копеек.
Говоривший был веселого вида гражданин с большими усами и в клетчатой фуражке.
Андрюша с надеждой поглядел на него.
Он теперь чувствовал, что один он никак не доберется до Черюхинской улицы. Уж очень суета кругом большая.
Проехали мимо какой-то высоченной башни, вокруг которой черно было от народа. Такой толпы тоже никогда еще в жизни не видел Андрюша.
Наконец стоп. Черюхинская.
— Кто до Черюхинской, граждане…
— Становись в затылок. За мной иди.
Андрюша уперся носом в широкую спину и вылез на мостовую.
— Вот Черюхинская, — сказал гражданин с черными усами. — Дом-то какой?
— Сорок третий.
— Вон сорок третий. И я там живу.
Он указал на огромный дом, на стеклах которого оранжевыми огнями играло солнце.
— К кому приехал-то?
— К Стромину, Игнату Павловичу.
— Есть такой.
— Дядя он мне.
— Дядя? — человек с усами удивленно скосил глаза.
— Ну, ну… Ишь какой у тебя дядя-то.
— А что?
— Шибко монету гонит. Коммерсант с рынка. Деляга.
— А в квартиру как пройти?
— Вот в этот подъезд. По лестнице подымись на пятый этаж.
— На пятый?
— А что?
— Больно высоко. Не загреметь бы.
— Ну, чудак. Да ведь там лестница с перилами, все как следует. А это лестница пожарная.
Андрюша вошел в темный подъезд и стал подниматься. Шаги его гулко раздавались в полумраке.
С каждым поворотом лестницы улица за окном становилась все ниже и ниже. Наконец и вовсе не стало ее видно.
Андрюша постучал в дверь кулаком.
— Чего стучишь? — спросил сердитый голос. — Звонки есть.
— Мне Игната Павловича Стромина.
— К нему четыре звонка. Я ему не лакей. Ступай прямо по коридору, дверь налево.
Андрюша прошел в темноте до указанной двери и приотворил ее.
В чистой красивой комнате какой-то человек с толстой шеей сидел за столом и со вкусом считал на столе пачку пятирублевок.
— Эй, что надо? — крикнул он, быстро накрывая деньги газетой. — Чего прешь без спросу?
Андрюша положил узелок на пол и сказал, смущенно улыбаясь:
— Я Стромин Андрюша… Тятька помер. Меня к тебе… к вам послал.
Человек, считавший деньги, сделал такое лицо, словно выпил или съел что-то очень противное. Он шмыгнул носом и смерил Андрюшу недоумевающим взглядом.
— Давно Василий-то помер? — спросил он.
— В среду.
— От чего помер-то?
— От болезни.
— Вестимо, не от здоровья. Так… Ну, что ж, все там будем. Ну, а ты что?
— Я к вам, стало быть. Жить у вас буду. Тятька наказывал, чтоб мне здесь место вышло.
— А не наказывал тятька, чтоб тебе тут золотые хоромы построили, да кормили тебя серебрянными галушками?.. Помирать-то они все горазды. Денег оставил?
— Вот четыре рубля.
— Капитал.
Игнат Павлович опять недоуменно шмыгнул носом.
В этот миг дверь растворилась, и в комнату запыхавшись вошла полная женщина в клетчатом платье, в белых чулках и белых туфлях, в шляпе с большим бантом и с такими красными губами, что, казалось, она только что поцеловала свежевыкрашенную стену военного учреждения.
— Ты что продаешь? — спросила она Андрюшу писклявым голосом.
Андрюша молча и сконфуженно покрутил головой.
— Ничего он не продает. Ты, моя радость, откуда?
— От портнихи. В понедельник готово. Сидит чудесно — парижский шик. Что это за мальчишка?
— Тут… так, племянник мой.
— Племянник?
— Брата Василия сын… брат, оказывается, помер.
— А он зачем?
— Да вот приехал — сирота.
— К кому приехал?
— К нам.
— Как к нам? Это еще что за чушь такая?
— Да вот я тоже говорю.
— И не выдумывай, пожалуйста. У нас не постоялый двор. Где это он будет жить? Диван только что кретоном обили. Измажет. От сапогов разит. Я прямо дышать не могу.
Андрюша покраснел, как рак.
Эти сапоги купил ему отец к Новому году. Они выбирали их по всему городу, и Андрюша нарочно надел их, чтоб в городе в грязь лицом не ударить.
— Потом у нас могут быть гости. Иван Семенович придет с женой и вдруг такое чучело. Да еще племянник. Я со стыда сгорю. Чтоб никаких разговоров! Вон и вон.
— Да вот и я тоже думаю.
Андрюша вспомнил шумные улицы, которые он только что покинул, и страх подкатил ему под сердце.
— Куда ж я пойду-то? — пробормотал он.
— А куда знаешь. Вот еще новости! Да у меня, может быть, сто тысяч племянников, так их всех приучать. Всякий придет и будет мне тут воздух отравлять сапожищами. А уж на тебя я удивляюсь, Игнат Павлович, тебе говорю. Ты должен был сразу объявить, а не мямлить.
— Красотка моя, разве я мямлю?
— Мямлишь. Тебе, конечно, хочется настоять на своем и стеснить меня. Пожалуйста. Но я предупреждаю: если это чучело останется хоть одну минуту, я переезжаю к мамаше, и ноги моей тут не будет. Не будет. Провались ты вместе со всем этим домом…
— Мой ангел! Ну, к чему это… Проваливай ты, в самом деле, — обратился он к Андрюше. — Теперь, знаешь, родства никакого нет.
— Да и неизвестно, может быть, это еще просто он так выдумал. Какой-нибудь беспризорный вздумал пристроиться. Узнал от кого-нибудь, что ты дурак, пеньтюх, ну, и прилез.
— Красота моя…
— Если я твоя красота, гони его вон, а не разводи бобы.
