Шестьдесят братьев - [3]

Андрюша шатался из стороны в сторону.

— Вам куда? — спросила кондукторша.

— До Черюхинской. Вот билет.

— Нешто это билет. Это квитанция штрафная.

Кругом опять поднялся смех.

— Эх, парень, паренек, сидел бы ты в деревне. Ну, постой, я тоже до Черюхинской еду, гони восемь копеек.

Говоривший был веселого вида гражданин с большими усами и в клетчатой фуражке.

Андрюша с надеждой поглядел на него.

Он теперь чувствовал, что один он никак не доберется до Черюхинской улицы. Уж очень суета кругом большая.

Проехали мимо какой-то высоченной башни, вокруг которой черно было от народа. Такой толпы тоже никогда еще в жизни не видел Андрюша.

Наконец стоп. Черюхинская.

— Кто до Черюхинской, граждане…

— Становись в затылок. За мной иди.

Андрюша уперся носом в широкую спину и вылез на мостовую.

— Вот Черюхинская, — сказал гражданин с черными усами. — Дом-то какой?

— Сорок третий.

— Вон сорок третий. И я там живу.

Он указал на огромный дом, на стеклах которого оранжевыми огнями играло солнце.

— К кому приехал-то?

— К Стромину, Игнату Павловичу.

— Есть такой.

— Дядя он мне.

— Дядя? — человек с усами удивленно скосил глаза.

— Ну, ну… Ишь какой у тебя дядя-то.

— А что?

— Шибко монету гонит. Коммерсант с рынка. Деляга.

— А в квартиру как пройти?

— Вот в этот подъезд. По лестнице подымись на пятый этаж.

— На пятый?

— А что?

— Больно высоко. Не загреметь бы.

— Ну, чудак. Да ведь там лестница с перилами, все как следует. А это лестница пожарная.

Андрюша вошел в темный подъезд и стал подниматься. Шаги его гулко раздавались в полумраке.

С каждым поворотом лестницы улица за окном становилась все ниже и ниже. Наконец и вовсе не стало ее видно.

Андрюша постучал в дверь кулаком.

— Чего стучишь? — спросил сердитый голос. — Звонки есть.

— Мне Игната Павловича Стромина.

— К нему четыре звонка. Я ему не лакей. Ступай прямо по коридору, дверь налево.

Андрюша прошел в темноте до указанной двери и приотворил ее.

В чистой красивой комнате какой-то человек с толстой шеей сидел за столом и со вкусом считал на столе пачку пятирублевок.

— Эй, что надо? — крикнул он, быстро накрывая деньги газетой. — Чего прешь без спросу?

Андрюша положил узелок на пол и сказал, смущенно улыбаясь:

— Я Стромин Андрюша… Тятька помер. Меня к тебе… к вам послал.

Человек, считавший деньги, сделал такое лицо, словно выпил или съел что-то очень противное. Он шмыгнул носом и смерил Андрюшу недоумевающим взглядом.

— Давно Василий-то помер? — спросил он.

— В среду.

— От чего помер-то?

— От болезни.

— Вестимо, не от здоровья. Так… Ну, что ж, все там будем. Ну, а ты что?

— Я к вам, стало быть. Жить у вас буду. Тятька наказывал, чтоб мне здесь место вышло.

— А не наказывал тятька, чтоб тебе тут золотые хоромы построили, да кормили тебя серебрянными галушками?.. Помирать-то они все горазды. Денег оставил?

— Вот четыре рубля.

— Капитал.

Игнат Павлович опять недоуменно шмыгнул носом.

В этот миг дверь растворилась, и в комнату запыхавшись вошла полная женщина в клетчатом платье, в белых чулках и белых туфлях, в шляпе с большим бантом и с такими красными губами, что, казалось, она только что поцеловала свежевыкрашенную стену военного учреждения.

— Ты что продаешь? — спросила она Андрюшу писклявым голосом.

Андрюша молча и сконфуженно покрутил головой.

— Ничего он не продает. Ты, моя радость, откуда?

— От портнихи. В понедельник готово. Сидит чудесно — парижский шик. Что это за мальчишка?

— Тут… так, племянник мой.

— Племянник?

— Брата Василия сын… брат, оказывается, помер.

— А он зачем?

— Да вот приехал — сирота.

— К кому приехал?

— К нам.

— Как к нам? Это еще что за чушь такая?

— Да вот я тоже говорю.

— И не выдумывай, пожалуйста. У нас не постоялый двор. Где это он будет жить? Диван только что кретоном обили. Измажет. От сапогов разит. Я прямо дышать не могу.

Андрюша покраснел, как рак.

Эти сапоги купил ему отец к Новому году. Они выбирали их по всему городу, и Андрюша нарочно надел их, чтоб в городе в грязь лицом не ударить.

— Потом у нас могут быть гости. Иван Семенович придет с женой и вдруг такое чучело. Да еще племянник. Я со стыда сгорю. Чтоб никаких разговоров! Вон и вон.

— Да вот и я тоже думаю.

Андрюша вспомнил шумные улицы, которые он только что покинул, и страх подкатил ему под сердце.

— Куда ж я пойду-то? — пробормотал он.

— А куда знаешь. Вот еще новости! Да у меня, может быть, сто тысяч племянников, так их всех приучать. Всякий придет и будет мне тут воздух отравлять сапожищами. А уж на тебя я удивляюсь, Игнат Павлович, тебе говорю. Ты должен был сразу объявить, а не мямлить.

— Красотка моя, разве я мямлю?

— Мямлишь. Тебе, конечно, хочется настоять на своем и стеснить меня. Пожалуйста. Но я предупреждаю: если это чучело останется хоть одну минуту, я переезжаю к мамаше, и ноги моей тут не будет. Не будет. Провались ты вместе со всем этим домом…

— Мой ангел! Ну, к чему это… Проваливай ты, в самом деле, — обратился он к Андрюше. — Теперь, знаешь, родства никакого нет.

— Да и неизвестно, может быть, это еще просто он так выдумал. Какой-нибудь беспризорный вздумал пристроиться. Узнал от кого-нибудь, что ты дурак, пеньтюх, ну, и прилез.

— Красота моя…

— Если я твоя красота, гони его вон, а не разводи бобы.